Маньяк Гуревич

– Ребёнок! – вскрикивает Гуревич, едва ли не рыдая. – За что он должен терпеть такую боль!

И тогда вступает в действие круговая порука сердобольных израильских папаш, которые тут по случаю оказались полицейскими при исполнении. Они мгновенно связываются с полицейским управлением в Ашкелоне, и разговор их течёт, журчит и вьётся, как лепет струй, как щебет двух мамочек на детской площадке:

«Послушай, душа моя… не стал бы тебя беспокоить, но дело в ребёнке… Совсем малыш, бедняга… такие страдания… Представь, как он будет плакать…»

И так далее. Минут пять по кабинету разносится жалостливая поэма, опять же, во всенародном звучании…

(Чего Гуревич на дух не переносит, так это местный восточный рахат-лукум в каждой фразе: вот это самое «душа моя!» – обращённое к мужчине, к женщине, к ребёнку, к почтовому и банковскому чиновнику, к начальнику и к подчинённому. Нет! Никогда и никто не заставит Гуревича, урождённого ленинградца, человека сдержанных чувств, обратиться к незнакомому человеку с этим дурацким сиропом на устах!)

Разговор двух полицейских между тем вышел на сухой информационный уровень. Здесь это выглядит так:

– Да, у нас в Ашкелоне всем известен этот подонок Рами. Ну, не подонок, слушай, у него справка, он ранен в голову в Первую Ливанскую кампанию. Когда-то был нормальным парнем, как мы с тобой, теперь же – сам понимаешь. Живёт у сестры, она выгоняет его время от времени, особенно летом, и её, несчастную, можно понять… Этот самый пёс – он его единственный друг, парень. Бросается на любого, кто приблизится к хозяину. Так что извини, душа моя, это мамаша виновата: недоглядела. Лучше надо за ребёнком присматривать.

– …да, но ребёнок, малыш, представь это невинное личико и здоровенную иглу! Вот у меня тут сидит мучитель, фашист из министерства, только и ждёт, чтобы всадить в розовую щёчку… – При этом он вытаращивает глаза и машет возмущённому Гуревичу: мол, брось, не обращай внимания! – Душа моя, представь, какие это страдания! Не мог бы ты мне – одолжение, пустяк… за мной не заржавеет. Пошли по адресу кого-то из твоих ребят, пусть только глянет: собака жива? Если жива, значит, здорова, сволочь. И ребёнок не будет мучиться. Крошка невинная… только представь на его месте своего сыночка, душа моя! Пусть глянет одним глазком – сидит ли она там, во дворе, эта бешеная пиляд!…

И это слово, почерпнутое из языка последней алии, прекрасно прижилось в народной речи.

Начальник участка опускает трубку и многозначительно переглядывается с Гуревичем. Тот вздыхает: надо ждать. Он не может уйти, не выяснив положения вещей.

Дежурный приглашает его присаживаться к столу поближе, а второй полицейский уезжает на мотоцикле и минут через десять возвращается с тремя питами: фалафель, хумус, соленья – всё очень вкусно! Гуревича угощают, он с благодарностью травит байки Отдела укусов… Ребята ржут и в ответ травят байки полицейского участка. Затем секретарша варит кофе, и это настоящий арабский кофе, а не какое-нибудь растворимое дерьмо.

Наконец звонит Ашкелон, и на сей раз по громкой связи на всё отделение разносится рёв взбешённого полицейского на другом конце провода.

– Она жива! Она ещё как жива, эта бешеная пиляд!!! Она не только жива, она покусала моего парня, когда тот заглянул в калитку – просто убедиться, что тварь ещё таскает ноги! Она бросилась на него, как тигр! А рядом прыгал тот псих Рами, хохотал и бил кулаками по коленям, и пердел от восторга! А что с ним сделаешь, душа моя?! Там на калитке табличка: «Осторожно, злая собака. Частные владения»!

Гуревич допивает кофе и покидает полицейский участок, безуспешно пытаясь скрыть своё абсолютное удовлетворение. Ребёнок в безопасности, это главное, раны заживут, как на… собаке, а вот мамаше надо бы накостылять, и, будьте уверены, Гуревич сделает это с огромным удовольствием: небось сидела на скамейке, лясы точила с товарками: «Ах, душа моя, ты только представь: он входит, а я не одета… ты не поверишь, душа моя!».

За ребёнком, за ребёнком лучше смотри! Пиляд!

Смотрящий

Она является каждую неделю, как на работу, – странная девушка… Голова повязана бедуинским платком, обе руки забинтованы, на лице – виноватая улыбка. Каждую неделю!

Постучит тихонько, приоткроет дверь, глянет – удостовериться, что Гуревич на месте. А потом бочком-бочком протиснется в кабинет и сокрушённо так плечами пожимает. И обе руки вытягивает, вроде как приглашая полюбоваться.

– Что, опять?!

– Да вот как-то так…

– Когда ты поумнеешь! – вскрикивает он.

Она подбирала по округе, кормила и лечила бродячих котов; те её раздирали. В этой стране бродячие кошки – исчадия ада. Потомки длинноногих пустынных египетских кошек с маленькой сухой головой и горящими от ненависти к человеку жёлтыми глазами. Довольно мерзкие на вид твари. Но котята не лишены обаяния. Дети, как-никак: к ним душа тянется.