Маньяк Гуревич

Через три дня на станцию пришло благодарственное письмо, убористо написанное на пятнадцати страницах. Писала, видимо, та соседка, которая вызывала старухе скорую, потому как написано было слишком уж грамотно, пространными фразами, явно в прошлом хорошей ученицей. Гуревич прочитал его вслух перед коллегами – пусть слышат, бездельники. «Как замечательно, – читал он с выражением, подняв указательный палец, – что в нашей стране есть ещё такие врачи, как доктор Гуревич. Прошу донести до него мою горячую благодарность, никто и никогда в жизни меня так внимательно и подробно не проверял, каждую жилочку и каждую ресничку!».

Хотел он прикнопить это письмо на доску приказов и объявлений в назидание потомкам и сослуживцам, но удержался. «Даже наглость, – говорила мама, – должна свои берега иметь».

Что там говорить, повезло Катерине Фёдоровне с исследованием: она оказалась на редкость здоровой старухой.

Не каждый в её возрасте способен выдержать такую нагрузку.

* * *

Ну да, да, разные отношения были внутри коллектива скорой помощи, разные переливы мелодий и голосов. Опять же, деликатная тема отношений между полами. Женщина – она ведь, если даже и медик, существо иных, так сказать, ритмов и колебаний.

Доктор Каретников, Ефим Степаныч, мужчина суровый и жёлчный, славился чрезвычайно предупредительным отношением к дамам. Своему брату-мужику мог такого навесить – уши в трубочку сворачивались. Но с дамами, с девицами, или, как именовал он их, «барышнями-сударынями», доктор Каретников был всегда на высоте. В лёгком новогоднем подпитии даже ручки целовал.

Учитывая эту его высокоморальную особенность, выдали ему в фельдшерицы студентку первого курса Леночку. Небесное создание в дымке серебристой завивки. Он ей даже сумку не давал таскать – «барышням тяжести вредно поднимать». Все Блока цитировал: «Одна лишь можешь ты понять Души неясную кручину»… Работали, словом, душа в душу, она его чуть не за родного отца почитала.

Однажды приезжает Каретников с вызова: лица на нём нет, вернее, вместо лица – оскал висельника. Губы трясутся, глаза вытаращены, усы вздыблены… не подступиться! А за ним тихой мышкой шмыгает в угол фельдшерица Леночка с ог-ро-ма-адным фингалом под глазом. Что, кто, за какую провинность?!

Наконец под вечер, приняв дозу вдвое больше обычной, Каретников раскололся.

Вызвали их на тяжелейшее отравление. Старик уже уходил, без сознания был, едва дышал. В принципе, промывать человека бессознательного запрещено, в больницу надо мчать с сиреной, да ведь это последний шанс, погибнет старик, просто загнётся по пути. И Каретников Ефим Степаныч, взваливая на себя ответственность, решает: пан или пропал. «Леночка, – приказывает, как на фронте, – бегом тащите зонд!» И та бежит к машине и… приносит.

– Что, зонтик приволокла? – сочувственно спросил кардиолог Беданкин. Каретников мрачно кивнул.

– Так эт ты зонтиком её отпевал?

Тот опять сокрушённо кивнул, помолчал и руками развёл:

– Не сдержался! А дед тем временем помер.

* * *

Нет, Гуревич перед девицами не лебезил, ручки не лобызал, но зато и во внешний их вид не вмешивался. Относился по-товарищески.

Несколько месяцев Гуревич ездил на вызовы с фельдшерицей Людой. Оно и неплохо: сумку отныне таскал самолично, никогда и нигде её не забывал. Хотя, если честно, Люда и сама могла бы таскать что угодно, хоть резные буфеты. Была она высоченного роста, под метр девяносто, плечи – как у борца. Резкая молодая женщина с большим словарным запасом определённого рода и реакцией спортсменки касательно самих больных, а также их родственников. В те несколько месяцев совестной работы Гуревичу то и дело приходилось восклицать: «Спокойно, Люда, спокойненько!» – когда он слышал за спиной, как Люда раздувает угли в самоваре или раскочегаривает паровозную топку своих эмоций.

Пришёл однажды вызов: старушке плохо. Когда пожилой человек сообщает одним этим словом: плохо, мол, – ехать надо быстро: сосуды слабые, сердечко цыплячье…

Это была коммуналка на улице Караванной. Открыла соседка и повела их по коридору в дальнюю комнату, сердобольно приговаривая: «Марькирилна… она – да, страдает разными оказиями».

Комната узкая, тесная, наверняка бывшая кладовка. В ней кровать, столик и три табурета. На кровати старушка закуклилась, только клюв из одеяла торчит. И голосок слабый, квохчущий:

– Вот хорошо, что приехали, доктор! Так уж мне плохо, так плохо…

Гуревич первым делом руку добывает из глубин одеяла: немедленно пульс. Хм… вроде нормальный.

– Что вы чувствуете, Марькирилна? Описать своё состояние можете?

– Конечно, конечно. У меня, знаете, доктор… так нога чешется! Так чешется нога, никаких сил нет терпеть!

Гуревич услышал за спиной рычание Люды и клацанье её зубов и привычно воскликнул, даже не оборачиваясь: «Спокойно, Люда! Спокойненько!». Посмотрел на старушку: маленькая, скукоженная. Поди разбери, что там у неё с башкой.

– Ну что ж, Марькирилна… – сказал приветливо и бодро, – давайте попробуем почесать вашу ногу.