Маньяк Гуревич

А глядя на Мадонну, припомнил, как Катя кормила новорождённого Мишку тяжёлой сияющей грудью. Грудь её сияла, а опущенное к сыну лицо пребывало в голубоватой евангельской тени от прикрытой шторы. Жизнь проходила, проходила, неслась, будто куда опаздывала. Вертеп человеческий возобновлялся и длился, не застывая ни на миг.

– Гуре-евич! – пропела Катя, потеряв с ним всякое терпение, – ты меня чего сюда приволок? Смотреть, как ты нюни распускаешь? Ну что, ну что-о-о на сей раз! Ну здесь-то чего ты нашёл оплакать, а?!

– Ничего, Катя, – сказал он, пожимая плечами, и отворачиваясь, и отирая глаза большим пальцем. – Что за бред, с чего ты взяла?! Пошли давай к Эдит Пиаф!

…Нет, нет, я не жалею ни о чём!

День свиньи

Случались и очень дальние выезды. Приходилось бригаде Гуревича колесить по окраинам Ленинграда, по сельской местности: совхозам, посёлкам и деревням.

Однажды вечером – их бригада только заступила на ночное дежурство – вызвали в совхоз за Рыбацким. Председатель там перепил накануне, какие-то выгодные договора обмывал, а после не притормозил да ещё поддал, ну и куролесил весь день. Сердце прихватило, давление поднялось… Короче, был это вызов из блатных, когда посылают не зелёного салагу-доктора с неотложкой, а бригаду: чтоб и ЭКГ на месте, и пролечить с уважением, и госпитализировать, если потребуется. Да и носилки чтоб не престарелые родственники тащили, а бугаи-санитары, или, вот, Гуревич с фельдшером Леней.

Приехали они, надо сказать, вовремя: председатель, мощный грузный мужик, уже синий был. Говорили – умница, толковый хозяйственник. Так ведь эта наша отечественная беда в ногу идёт с любым умом и талантом. Всю ночь они возились с мычащей бессознательной тушей: капельница, мочегонное, глюкоза, витамины, седативные препараты… весь, что называется, прейскурант, – пока туша не стала медленно превращаться в человека. Гуревич думал – придётся здесь навеки поселиться, думал, что в ближайшие два дня не увидит ни Кати, ни Мишки, который за полтора месяца своей жизни успел стать абсолютным центром вселенной доктора Гуревича. Но всё же часам к пяти утра мужик посветлел, ушла зеленоватая муть из глаз, вернулась мимика, стал он реплики разумные подавать – в общем, постепенно приходил в сознание. В конце концов, приобрёл свой первоначальный цвет и, главное, понял, что уже не умирает. Гуревич всегда любил наблюдать этот момент, этот поворотный пункт к жизни. Знаменовался он, как правило, просьбой закурить.

– Глаша? – умоляюще прошептал председатель, повернув на подушке голову туда, где всю ночь бессменно стояла над ним жена. – Сигаретку? – видимо, дома был запрет на курение, а начальством, даже в данную медикаментозную страду, была исключительно супруга. Жена сурово кивнула, председателю вставили в рот прикуренную сигарету, он жадно и упоённо вдохнул…

Ещё часа через полтора бригада скорой стала собираться-складываться в намерении покинуть поместье совхозного барина.

– Ни-ни-ни! – заявила Глафира Николаевна. – Я вас так не отпущу, ребята. Вон на веранде стол к завтраку накрыт.

На застеклённой, добротно утеплённой веранде с четырьмя раскидистыми фикусами по углам, на праздничной желто-синей скатерти уже пыхтел самовар, были расставлены чашки-блюдца, а на тарелках такие версали громоздились, что ребята застыли: по нынешним временам это зрелище само по себе сгодилось бы в качестве культурного мероприятия, презентации выставки, например.

– Выпить по известным обстоятельствам не ставлю, – понизив голос, сказала эта властная женщина, – но чай-кофе к вашим услугам. Голодными не уйдёте.

Да уж, одного взгляда на этот стол было достаточно, чтобы поверить в роль личности в истории.

Этот талантливый человек, помимо прочего, организовал в совхозе собственную пекарню, которая развозила продукцию, как выразился он сам, «во все стороны света».

Жена и две взрослые дочери председателя сновали вокруг, метали на стол пирожки с тыквой, «да ещё вот попробуйте кулебяку», – счастливые, что отец выкарабкался, что закончился двухдневный кошмар.

Мужик, виновник данного трезвенного застолья, был ещё слаб, хотя, вернувшись к жизни, пребывал в некоторой эйфории. И, видно, слух о выздоровлении «хозяина» уже раскатился по пашням и полям, по рощам, хлевам и птичникам, потому что время от времени в дверях веранды возникала какая-нибудь личность, на цыпочках подплывала к стулу председателя, склонялась к уху и, перекинувшись тремя словами, так же деликатно удалялась.

Гуревич с Лёней наворачивали от души: такой вкуснейшей выпечки они не ели бог знает сколько времени. А свежесть, а сладчайший изюм, а райские дуновения ванили и корицы! Их недавний пациент вполне ожил в застолье, оказался из тех, кого называют душой компании: рассказывал какие-то смешные случаи из эпохи новой коммерции, травил анекдоты, осторожно посматривая на жену, – явно искал прощения.

Спохватывался и вновь принимался благодарить медиков. Видно было: понимал, из чего его вытащили.

После застолья сам пошёл проводить спасителей к воротам, хотя был ещё слаб.