Маньяк Гуревич

Гуревич всегда очень остро чувствовал этот перелом: вроде как ты нырнул и плывёшь под водой под низким мостом, и воздух на исходе, но вон он, свет, всё ближе, ближе… Снег скукоживается и чернеет, кругом вода-вода, ноги мокрые, не уберечься. По краям мостовых текут ручьи, перейти улицу нереально, утоптанные с виду снежные дорожки таят сюрпризы, наступишь – провалишься. И народ протаптывает обходные пути вдоль заборов, но и там западня. Хитрецы надевают на носки бахилы, и всё же весь город ходит с мокрыми ногами и хлюпает носом…

Значит, скоро появятся всюду длинные огурцы. У метро начнут продавать пышки, и их запах почему-то перешибёт всю уличную мазутную вонь. А потом на сухом асфальте расположатся тётки и станут с ящика продавать корюшку. И никто не знает, кто её ловит, откуда она взялась, эта самая корюшка, и почему пахнет огурцами…

Надо купить веточку мимозы, подумал он. Как раз на веточку хватит свинских денег. Принести мимозу домой, Катя понюхает и весь вечер будет ходить с носом в жёлтой пыльце.

Расставшись со свиньёй навеки, Гуревич был счастлив и свободен.

Пожалуй, он никогда ещё не был так счастлив, даже в тот день, когда Катя, ткнувшись носом ему в подмышку, жалобно сказала:

– Нам ведь хорошо вместе?

Это был их первый раз. Великодушный фельдшер Лёня выдал им, неприкаянным, ключ от своей комнаты в коммуналке, ровно на два часа. Да, это был их первый скомканный, стеснённый и стеснительный раз. Она вообще была у него первой, просто первой хорошей девчонкой. В смысле, до свадьбы – первой. Ну, и после свадьбы – тоже. В общем, Катя была единственной женщиной в его жизни. Кому рассказать, не поверит. Гуревич и не рассказывал…

Он даже сыновьям не рассказал. Сыновьям – тем более. Кому рассказывать: этим бугаям – у кого в комнате презервативы валяются вперемешку с дискетами, грязными носками и боевыми патронами?! Воображаю их комментарии…

Так вот, в чужой той комнате без занавесок, залитой насмешливым солнцем, Гуревич подумал (и почувствовал), что Катя просто его первая хорошая девчонка, вот и всё. А светом очей моих, как выражались поэты-классицисты, она стала уже потом, после рождения Мишки.

В ту минуту, когда она произнесла эти избитые слова – насчёт того, что вместе им хорошо, – Гуревич едва не скривился: чего уж там, его дебют вышел так себе.

Мечтая об этом миге, истерзанный трёхмесячными подъе́здными поцелуями, Гуревич навоображал себе полутёмный альков, страстный шёпот, смутно белеющие плечи… А угодил на ярко освещённую сцену с хромым скриплым диванчиком, где некуда было деться и нечем, кроме собственных трусов, прикрыться. Он сник и разволновался, что в глазах неопытной девы будет выглядеть слишком… брутально – с эстетической, так сказать, стороны.

И с идиотским этим волнением доигрался-таки, что вскоре выглядел уже не столь брутально; и хотя Катя горячо шептала в его пылающее ухо, что он восхитительный, Гуревич переживал, был мрачен и твердил себе и ей про первый блин.

И когда она произнесла жалобным голосом – мол, как хорошо им вместе, Гуревич вдруг мгновенным озарением увидел Катину тоску. Вспомнил её угрюмого отчима, двух сводных сестёр, подпиравших стену и дверь весь тот час, пока Гуревич сидел у Кати в гостях. Обе высоченные, плечистые – в отца – баскетболистки, они переглядывались в надежде, что выпрут Катьку замуж и в комнате станет свободней. Всё вдруг он увидел, и понял, и принял единым махом, как опрокидывает стакан спирта заиндевелый лесоруб. Вся жизнь раскатилась перед ним, как раскатывают красную дорожку: прямую единственную дорогу без вариантов, да и к чему они, эти варианты, я вас умоляю, когда и так всё понятно?

«А чё тянуть-то, ё-моё!» – подумал он. И чтобы не спугнуть ясной своей отваги, таким же ясным голосом ей ответил:

– Конечно, хорошо! Давай всегда будем вместе, а что! Прямо с сегодня…

…и она заплакала от счастья…

Часть третья. Психиатрия-матушка

Первое дежурство

Ординатуру Гуревич окончил по специальности «Психиатрия» – семейная участь. Он рассматривал и гинекологию, но мама отговорила.

– В гинекологии нужны крепкие нервы, – сказала мама, вываливая на раскалённую сковороду груду резаной картошки. – Огромная ответственность. Врата жизни… врата ада…

Она щурилась, помешивая деревянной лопаткой шкворчащую картошку, а оба Гуревича, старший и младший, торчали тут же на кухне.

– Роды – потрясение не только для матери и ребёнка, но и для врача. А у тебя их, например, двенадцать за смену. С твоей эмпатией ты сам от ужаса родишь. Займись-ка лучше психами…

Папа пытался встрять в её монолог, возможно, с пушкинскими строками, но мама отмахнулась: