Маньяк Гуревич

– Ну что ж мы здесь видим… – Он вздохнул, сокрушённо покачивая головой. – У человека под влиянием болезни развилось совершенно негативное отношение к реальности, и абсолютно ясно, что сейчас перед нами он умело разыграл якобы здравость ума, скрывая свои бредовые переживания. Налицо явная диссимуляция… Это подтверждают и его, с позволения сказать, стихи… вот тут… изъятые у него и приложенные к истории болезни. – Профессор отделил листок, нацепил очки, снова снял их, дыхнул на стёкла, протёр платком и надел:

– Это я для любителей прекрасного русского языка. Для вас, в частности, доктор Гуревич: «Собаки не высовывали носа Из будок. Лес гнилой, палеозойский Сжимал своё кольцо вокруг деревни Ещё теснее… Утром на дорогу Сползались полудикие фигуры И спорили: «Приедет? Не приедет?». Лениво перекидывались бранью, Копейкам счёт за пазухой вели. Таких убогих денег не встречал я! Как будто их пускали на растопку, Как будто их прикладывали к язвам, Как будто в ночь на праздник православный Их из могил ногтями вырывали!»[1] Ну и так далее, нет времени на обильные цитаты, тут много этого мрачного бреда, из которого логично проистекает наличие как раз тех самых признаков болезни, которые с ученическим рвением перечислил наш будущий профессор Гуревич.

Нестеренко снял очки и, убрав елейные интонации из голоса, жёстко сказал:

– У меня нет сомнений, что диагноз «шизофрения» в данном случае является единственно возможным.

Гуревич поднялся и вышел. Не демонстративно, просто – вышел. Может человеку приспичить в туалет – особенно после того бешеного утреннего пробега?

Он спустился по лестнице в вестибюль, толкнул дверь и встал на крыльце. Достал пачку сигарет и закурил. На ветке ближайшего тополя сидел голубь цвета сгущённого молока. Сгущённые облака над ним вроде как медлили, выжидая чего-то, а голубь был – как их упущенная капля.

Краем глаза Гуревич отметил, что санитары вывели на крыльцо того самого парня. Он спустился на две ступени, остановился неподалёку от Гуревича, поднял голову, улыбнулся куда-то вверх, в те же сгущённые облака. Зажмурился и с жадной силой вдохнул апрельской сини.

– Давай, Коля, – один из санитаров вполне дружелюбно похлопал его по плечу. – Нам ехать ещё…

– Закурить хотите? – вдруг подался к нему Гуревич, вынимая из кармана халата пачку сигарет.

Тот удивлённо обернулся, покачал головой:

– Не курю. Впрочем, спасибо.

Отвернулся и зашагал к машине в сопровождении санитаров.

– Как ваша фамилия? – крикнул Гуревич, сам не понимая – к чему ему это. Ни к чему. Идиотский бунт против сильных мира сего.

Больной помедлил перед открытой дверцей фургона и не слишком охотно произнёс:

– Шелягин… Николай Шелягин.

– Я доктор Гуревич. У вас отличные стихи, – зачем-то сказал доктор Гуревич, но тот уже вскочил на подножку, пригнулся и нырнул внутрь фургона.

Больного… да какого, к чёрту, больного! – талантливого поэта Николая Шелягина загнали в психоперевозку и повезли обратно, в ту же тюрьму…

…А у Гуревича (признать это стыдно, но из песни слов не выкинешь), у Гуревича случилось нечто вроде срыва. Он принялся вновь штудировать монографии о психических болезнях, написанные ведущими советскими психиатрами. Одна такая монография о вялотекущей шизофрении, на базе которой ставились диагнозы, начиналась так: «Поведение больного, страдающего вялотекущей шизофренией, внешне неотличимо от поведения здорового человека».

Что это значит, спрашивал он себя, и что же получается? Получается, на основании этого циркуляра никто не помешает специалистам легко запихнуть в тюремный медицинский застенок любого человека?

Почему бы и не Гуревича…

Катя, доведённая до истерики бесконечными ночными через неё перелезаниями (он выбирался покурить, бессонница замучила, мысли замучили и – не признавался себе, но понимал же, понимал прекрасно – замучил элементарный страх!), Катя в сердцах сказала: «Перечитай «Палату номер шесть». Помнишь, что там с доктором случилось?»

Ему стали сниться омерзительные сны. В сущности, это был один и тот же сон с небольшими вариациями: переосвидетельствование в каком-то гулком огромном зале, похожем на крытый стадион. Гуревич, в белом халате, озирается в поисках больного, бенефициара, так сказать, данного действа, и вдруг обнаруживает справа и слева от себя двух санитаров, настоящих гигантов, тех самых атлантов, которых они с папой всегда навещали в его детстве. Тот миг, когда он понимает, что главный персонаж процедуры, ради которого собрались на этом медицинском стадионе специалисты, это он сам, Семён Маркович Гуревич, – пронизывает его кошмаром такой убойной силы, что впору умереть прямо во сне.

«Представьтесь, пожалуйста, – доброжелательно произносит некто туманный. – Расскажите о себе».