Маньяк Гуревич

И он принимается суетливо перечислять свои биографические данные, образование, членов семьи. А ещё старается выглядеть чертовски лояльным – и профессору, и доцентам, и даже своему брату-ординатору второго года. Он жалко и подобострастно улыбается, хотя изо всех сил старается не потерять лица. Но не может же он выплеснуть всю ненависть к этой кодле, он должен защитить семью: Катю и того, кто уже в ней растёт… что с ними будет без него?! И Гуревич улыбается, улыбается…

«Но ведь вы намерены перейти границу? – говорит некто доброжелательным голосом профессора Нестеренко. – Вам не нравится жить в своей стране? Тогда полечимся, милый…» А Гуревич, как идиот, да он и есть идиот проклятый, начинает запальчиво и торопливо перечислять три признака шизофрении, хотя понимает же, понимает, что его скрутят сейчас дюжие санитары и уволокут куда-то от Кати, от её большого живота, от её смешного фартучка (такого игривого, с тремя лилиями: две распустились на грудях, третья – там, где сидит некто брыкающийся, уже с характером).

И вот к нему подступают громадные служители безумия; он вырывается из их цепких каменных лап, лягается и рвёт их зубами, и вопит, вопит, вопит…

…Словом, забывшись перед рассветом на часик, Гуревич регулярно просыпался с жутким криком и в холодном поту. Катя выгнала его спать в гостиную на топчан – боялась, что во сне этот псих долбанёт её ногой в живот или покусает, вместо призрачного санитара.

* * *

Месяца три это тянулось, пока не догадался родиться Мишка – спаситель-громовержец. Родился Мишка, предъявив себя мятущемуся и мятежному Гуревичу с какой-то безоружной сыновьей властью: у него оказались руки, ноги, согбенная усталая спинка, когда его поднимали к потолку пузом на ладони; у него была смешная мордаха с разными выражениями и намерениями в каждую следующую секунду, даже когда он спал. Возле него хотелось просто сидеть и сидеть целый день, не поднимаясь, и молча смотреть, и хохотать, когда во сне он озадаченно поднимал брови, совсем как папа, член Пушкинского общества, и тогда для полного сходства оставалось водрузить ему на переносицу массивные папины очки. Когда его распеленывали, его крошечный огурчик распрямлялся и выстреливал победоносной дугой, так что потом пришлось переклеивать обои над диваном. Он яростно впивался в материнскую грудь, и Катя стонала, и откидывала голову, и губу закушивала с тем же, что и в любви, истомным выражением; и у Гуревича на глазах выступали идиотские слезы, когда он смотрел на этих двоих, спаянных неразрывной древней властью друг над другом; древней как мир святой глубинной тягой. А в Катю, в эту новую для него женщину, их отныне общую с Мишкой Мать, вообще влюбился безоглядно и безвозвратно…

Хотя времени пялиться на что-то особо не было: он вышел из ординатуры, поступил на работу в городскую психиатрическую – папину! – лечебницу номер шесть, да и дежурства на скорой тоже не бросил: ребёнок требовал чёртову уйму разных вещей, приспособлений, баночек и тюбиков, оплат и проплат, и, как верно понимал Гуревич, всё это было лишь прелюдией к выращиванию этого дорогостоящего фрукта.

Спустя полгода то мерзкое переосвидетельствование стало не то чтобы забываться, но просто отошло, отплыло вместе с холодными страшными сновидениями, затушевалось под напором новой жизни.

Борщи лиловые

Как-то на старый Новый год позвонил – чёрт из табакерки! – старинный сожитель, приятель-вражина Юрка, Курицын Сын. Гуревич удивился: они не то чтобы дружили, хотя изредка, ещё со школы перезванивались. Всё же обще-жилое детство с его играми и драками насмерть оставляет по себе тлеющую нутряную привязанность. Юрка стал бугаём, очень толковым и хватким мужиком-хозяином. Он, конечно, окончил, как было принято, нечто инженерно-техническое, но после института ушёл в какое-то полугосударственное, полукооперативное (в детали он не вдавался и многое умалчивал) охранное агентство и там, судя по всему, преуспел. Но главное, оказался Юрка гением жилищного предпринимательства: тонким чутьём учуял зарождение эры Приватизации Недвижимости.

Об этом, собственно, и разговор зашёл – старый Новый год был поводом к горделивому показу нового-старого дома. «Уж тебе-то, хрыч, будет интересно глянуть: что там на месте нашего ржавого унитаза стоит! Помнишь, у нас вместо разбитой груши висела на цепке двухсотграммовая гирька, спёртая моей мамашей из «Продтоваров»?»

Юрка, оказывается, выкупил целиком их родную коммуналку на Петроградке, – тем более что Полина Витальевна, святая старушенция их детства, разнимательница драк, кудесница пирогов, убийца цыплят, лет десять как отошла к ею убиенным (цып-цып-цып!). А тех, кто вселился в комнаты вместо неё и Гуревичей, вкупе с собственными родителями, Юрка всячески ублажил и удалил с доплатой и увеличением площади. Бандитом он не был.

«Так что давай, Сенька-психованный, подваливай с супругой, тем боле у меня к тебе некоторое дельце».