Маньяки

Полный ужаса взгляд Романа метнулся в мою сторону, отражая реакцию, которая написана и на моем лице. Этот ублюдок едва может держаться на ногах, но будь я проклят, если он не отдает все, что у него осталось, когда обращает свой свирепый взгляд на моего отца.

— Ты умрешь за это, старик, — рычит он, его тон полон яда, глубокий и раскатистый, с такой грубой интенсивностью, какой я никогда не слышал у своего старшего брата. Он дергает за прутья своей камеры, и, клянусь, на мгновение я вижу, как они сотрясаются, но, возможно, мне это померещилось.

Мы сидим в этих гребаных камерах уже…. Черт, я не знаю, как долго. Мы находимся в постоянном состоянии темноты, не зная, когда восходит и заходит солнце. По моим прикидкам, может, четыре или пять дней. Все, что я знаю, это то, что мой отец сделал все, что в его силах, чтобы мы страдали.

Едва наши тела коснулись бетона наших камер, как у Маркуса начали проявляться признаки инфекции. Мы все были заражены, и, верный своей сволочной натуре, мой отец пришел и предложил нам антибиотики и бинты, чтобы перевязать наши раны, но у этого мудака хватило медикаментов только на двоих, так что, несмотря ни на что, нам пришлось сидеть здесь и смотреть, как умирает наш брат.

— ШЕЙН, — рычу я, зная, что в этом нет смысла. Она, блядь, меня не слышит. Что бы он ни вколол ей, это вырубило ее, но я должен попытаться. Она должна сопротивляться. Это наш единственный гребаный шанс.

Голова Маркуса резко отрывается от пола, мокрая от пота, когда его умирающие глаза осматривают открывшуюся перед ним сцену.

— Шейн? — спрашивает он, его глаза расширяются от страха, он выныривает из своей галлюцинации и быстро понимает, что это не гребаный сон, что она прямо здесь, перед нами. Так близко, но так чертовски далеко. Это жестокая гребаная пытка. Возможно, он и протянул так долго, но, наблюдая, как этот мудак нависает над ней с болезненным восторгом, сверкающим в его глазах, он пожалеет, что не умер.

По лицу Маркуса пробегает ужас, он чувствует ту же волну беспомощности, что и мы с Романом с той самой секунды, как она появилась здесь.

— Нет, — вздыхает он, просовывая руку под себя, чтобы перетащить свое тяжелое тело через камеру, пытаясь подобраться ближе к решетке, ближе к нашей девочке.

Мой отец сделал все возможное, чтобы оттянуть его смерть. Он давал ему достаточно воды, чтобы поддерживать жизнь, но недостаточно, чтобы облегчить его страдания. С каждой минутой ему становится все хуже, каждую минуту он умоляет о сладком облегчении смерти.

Если бы я мог, я бы, черт возьми, сделал это для него. Я бы обхватил руками голову моего брата и в одно мгновение свернул ему шею, избавив его от страданий, и, черт возьми, я знаю, что Роман думает о том же самом, блядь. Он моя кровь, мой брат во всех смыслах этого слова. Он прикрывал мою спину всю мою гребаную жизнь, и как бы сильно меня это ни убивало, я сделал бы это для него.

Я в ужасе смотрю, как руки моего отца скользят под ее телом, и качаю головой, когда он поднимает ее с пола, угрожая забрать единственное, что действительно имеет значение в этом гребаном мире.

— Нет, нет, нет, — выдыхаю я, испытывая страх, подобного которому я никогда раньше не испытывал.

Шейн лежит на руках моего отца, ее голова откинута назад под неудобным углом, и мне хочется закричать от беспомощности, болезненно бьющей по моим венам. Даже когда ее держали в подземельях моего отца, я не чувствовал себя настолько беспомощным. Я знал, что она переживет это, но это… это уничтожит ее.

Маркус смотрит на моего отца со слезами на глазах.

— Не делай этого, — умоляет он. — Возьми меня. Я все равно мертв. Пытай меня, перережь мне глотку, играй в любые больные игры, только не впутывай ее в это.

Моя грудь болит от его гребаных слов, но я не смею заставить его остановиться. Как бы отвратительно это ни звучало, Маркус мертв, и если он готов провести свои последние часы на земле в самых страшных мучениях, чтобы спасти любовь всей моей жизни, то я не собираюсь говорить ему "нет". Он знает, что, когда придет время, мы выполним свои обещания и наш отец заплатит за это. Маркус непоколебимо верит в нас, как и мы с Романом, если бы оказались на его месте.

Но, черт возьми… потерять Маркуса?

Я не могу. Мысль о том, что я отдам его в руки моего отца, заставлю его страдать еще больше, чем он уже страдает, вызывает глухую боль в моей груди. Это должно произойти быстро. Его нужно избавить от страданий.

Отец поворачивается, чтобы уйти, и я чувствую, как сдаюсь, зная, что именно он планирует сделать с ней. Он только и делал, что мучил нас своими играми, объяснял нам в мельчайших подробностях, что он планирует с ней сделать, и это реальность, которую я просто не могу принять.

Он смотрит на Маркуса сверху вниз с жалостью, но я не упускаю из виду смех в его глазах.