Манифест персонализма

Наш поиск практического использования духовных средств — это поиск методологии нового поведения. Он направлен как против очищения посредством «ничто», к чему призывают идеалисты, так и против принесения себя в жертву инстинкту, чего требуют реалисты. Это две формы одной и той же дряблости, подобно тому как существуют два направления тяготения — мыльного пузыря, поднимающегося вверх, и камня, падающего вниз. Человек — это растение, укорененное в земле, из которой оно берет питательные соки, связанное с ней всеми ритмами собственной жизни; но его предназначение пронизывает его судьбу как животворная сила и, не отрывая его от земли, каждый день заставляет его подниматься выше и выше. Не наша вина в том, что такое положение дел является самым трудным, что требуется проделать длительный путь, дабы отыскать такие поступки, которые были бы одновременно и эффективными и честными, без насилия и без пустого красноречия, и что мы должны отказаться от попыток найти единственный и простой критерий, который можно было бы приложить к любому случаю в качестве точного и бесспорного правила. Мы заранее знаем, поскольку путь человека является неопределенным и мучительным, что сумеем открыть только неопределенные и мучительные методы. Но мы знаем также, что история никогда не строилась в соответствии с системами, и это дает нам утешение.

Из предшествующего анализа, как мы осмеливаемся надеяться, в достаточной мере явствует, что здесь речь идет не о создании секты унылых печальных людей, питающихся одними овощами.

Такая секта могла бы иметь большой успех. Когда у буржуа болит печень и его одолевает страх, он охотно превозносит существующий строй. Но вот социальный организм, который он создал по своему образу и подобию, застопорился: буржуа без труда и, несомненно, с готовностью дал бы согласие на временные ограничения, которые ликвидировали бы поломки и подготовили машину к скоростям. Нам редко случалось видеть столько нравственных людей с тех пор, как наступили скверные дни. Не будем путать моральный кризис с гигиеническим требованием целомудрия, связанным с переутомлением людей, которое нередко следует за дебошами. Мы уже знаем, что гигиена может способствовать укреплению убежденности и облагородить нашу внешность, но мы не будем столь наивными, чтобы поверить, будто она способна потрясти сердца, поскольку мы вняли ее рекомендациям. Крупный буржуа, встревоженный перебоями в работе машины, мелкий буржуа, страдающий от нехватки денег и воображения, демонстрирующий неблаговидную реакцию перед лицом сильных мира сего и эксплуатирующий мистику маленького человека в угоду узкоростовщической экономике алчных лавочников, — вот кого мы видим стоящими во главе несущих очищение крестовых походов. Что нам за дело до этих кающихся, но не доходящих до раскаяния грешников, которые призывают вернуться из авантюрного царства денег к их «нормальному» функционированию, как если бы беспорядок начался не с самой этой «нормальности». Нравственные люди чересчур легко позволяют дурачить себя.

И тем в большей степени (о бедная мораль!), тем прочнее царствует самая невероятная путаница в этой добродетельной сумятице, которую с недавних пор стали называть пробуждением общественной нравственности. К затравленным мэтрам, о которых мы только что говорили и которые готовы отпустить поводья, чтобы спасти свою власть, надо добавить и других странных правоверных. Трудно бороться против них, потому что они честны и искренни. Было бы несправедливо отождествлять их непоследовательный морализм с двуличием первых, как это делают революционные партии с их прямолинейной политикой, ибо у них совсем иное человеческое качество.

Вы найдете их среди промышленников старой закалки, изнуряющих себя на работе, ведущих такой же суровый образ жизни, какого они требуют от своих рабочих, но они, разрываясь между царством дисциплины и индивидуальной добротой (которой они иногда отличаются), навсегда забыли о справедливости; чтобы достичь ее, им потребовалось бы пересмотреть всю систему, в которой они живут и действуют, признать необходимость освобождения тех, кем они командуют, что недоступно их воображению и невозможно с точки зрения их предрассудков. Испытывая исключительно искреннее и глубокое отвращение к порокам современного капитализма (а они сами говорят об этом), они без малейшего подозрения принимают его, как только он начинает корректно вести свою некорректную игру. Они сами, не зная того, остаются феодалами, а общество, к которому они взывают, — это общество, основывающееся на честности и протекционизме хозяев, соблюдающих дистанцию по отношению к своим слугам, которую устанавливают отношения между кастами, столь же неоспоримые в их глазах, как и самые невинные продукты творения. Они не задают себе нравственных вопросов по поводу сущности современного капитализма.