Манхэттен-Бич

– Я поставила свою подпись в общем списке, он уйдет в плавание на борту военного корабля “Айова”, – с гордостью отчеканила Анна, хотя знала, что тетка сочтет это полной глупостью.

– Вы послушайте, что она несет! Тебя, голубушка, прямо-таки заворожили. Война эта с самого начала никакого отношения к нам не имела. А япошки сыграли Рузвельту на руку. Не удивлюсь, если выяснится, что он, хорек, им за это еще и заплатил.

– Ты прямо как отец Кофлин[23], – заметила мать Анны.

– Властям стоило бы оставить отцу Кофлину его радиопередачу. А Линди[24] должен был выставить свою кандидатуру на президентских выборах – он бы задал Рузвельту заслуженную трепку.

– Тетя, твой Линдберг уже выступает за войну.

– Ха! Он же понимает: скажи он напрямки все, что думает, его бы затравили.

– Отец Кофлин – бешеный пес, – вставила мать Анны.

– Гитлеру всего лишь нужна хорошая трепка, – заявила Брианн, – Он натуральный хулиган в песочнице, и что? Из-за него наши парни должны умирать? Я говорю не только про солдат и моряков. А наши ребята на торговых судах? Сейчас они все в Шипсхед-Бей, там у них новый центр переподготовки. Еда, оружие, одеяла, палатки – как, по-твоему, кто все это доставит к полю битвы? Немцы торпедируют эти шаланды десятками, а у ребят даже приличных винтовок нет, им нечем защищаться.

Щеки у Брианн пылали.

– Вот для этого, тетя, и выпускают облигации. Чтобы задать Гитлеру трепку.

– Ладно. Сколько?

– Один доллар? Два?

– Так и быть, пять. А ты когда в колледж вернешься?

– Спасибо, тетя!

Брианн вынула из сумочки пятидолларовую купюру и следом – бутылочку шартреза. Несколько лет назад у нее завелся “близкий дружок” – оптовый торговец лангустами; он на нее денег не жалел, и Брианн могла позволить себе закупаться в универмаге “Эйбрахам и Стросс” и ублажаться шартрезом по десять долларов за бутылку. Но приводить его к родне она стеснялась.

Анна с матерью понимающе усмехнулись; в присутствии Брианн обе остро чувствовали, что они очень схожи. Брианн уже стукнуло сорок семь; она – женщина дородная, с хриплым голосом, а ее малиновая помада напоминает о минувших временах, словно улыбка Чеширского кота, висящая в воздухе сама по себе. В семнадцать лет она сменила имя на французистое, Брианн Белльэр, и вошла в труппу варьете “Безумства”. Восемь лет спустя туда же поступила мать Анны, но они с Брианн почти никогда не выступали на сцене одновременно; а потом Брианн повздорила с “Мистером 3.”, ушла и стала участвовать в более “смелых” ревю, таких как “Скандалы” Джорджа Уайта и “Суета сует” Эрла Кэрролла. Если верить рассказам Брианн, ее жизнь – это непрерывная цепь бурных романов, чудесных спасений от неминуемой гибели, неудачных браков, третьестепенных ролей в семи кинокартинах и разных мелких нарушений закона на почве злоупотребления спиртным и непристойной наготы на сцене. Все осталось в прошлом, проверку временем выдержал только шотландский виски, частенько говорит она. Таков ее суровый вердикт: ничто из тусклых и ненадежных даров мира не идет ни в какое сравнение со стаканом виски с содовой – он действует безотказно. А хуже всего мужчины: сплошь предатели, вши поганые, лентяи никчемные, но и винить их нельзя: ведь на свет их произвели тоже по дури. Наилучший итог брака – богатое бездетное вдовство. Брианн удалось лишь остаться бездетной.

Она разлила ликер по рюмкам, пододвинула одну к матери Анны и спросила племянницу:

– Слушай, может и тебе пора махнуть рюмашку? Бог свидетель, к девятнадцати годам я уже пила наравне со взрослыми.

– Да в девятнадцать ты уже вышла замуж, – заметила мать Анны.

– Ха! Уже развелась.

– Спасибо, тетя, не надо.

– Какая добродетельная девушка, – вздохнула Брианн. – Наверняка твое влияние, Агнес.

– Уж точно не твое.

Порой Анну тянуло согласиться и взять рюмку – просто чтобы посмотреть, как отреагируют тетка и мать. Но у нее была другая роль, так прочно за ней закрепившаяся, что она уже и не помнила, с чего все началось; согласно этому образу, она невосприимчива к порокам окружающего мира – добропорядочная до мозга костей, до глубины души, до корней волос. На самом деле она вовсе не такая добропорядочная, как они думают, причем уже с четырнадцати лет, но в их обществе об этом можно было легко забыть. Однако забыть совсем ей не удавалось никогда.

В знак примирения мать положила ей на плечо руку. Анна накрыла ее своей ладонью.

– Давайте переоденем Лидию и уложим в постель, – предложила мать.

– Сядь, Агги, и допей рюмку, – скомандовала Брианн. – Лидия никуда не убежит.

Как ни странно, мать послушно села, и они подняли рюмки. Сидевшая напротив них Лидия совсем поникла в своем кресле. Брианн никогда не участвовала в уходе за ней: это не ее амплуа. Анна догадывалась, что, по мнению тетки, держать Лидию дома в подгузниках – сумасбродство, ведь Лидия без малого уже взрослая женщина. Но даже если мать тоже это понимала, она действовала, как считала нужным.

Брианн сделала щедрый глоток и сказала:

– Грустная история… Помнишь билетера, Милфорда Уилкинза? Того, с фальшивой накладкой волос? Он еще мечтал петь в опере.