Мантисса

– Ох Ты Боже мой! Просто не знаю, как тебе объяснить. С чего начать. – Он слегка наклоняется к ней. – Роман, отражающий жизнь, уж лет шестьдесят как помер, милая Эрато. Ты думаешь, в чем суть модернизма? Не говоря уже о постмодернизме? Даже самый тупой студент теперь знает, что роман есть средство размышления, а не отражения! Ты-то хоть понимаешь, что это значит?

Она качает головой, избегая его взгляда. То, что она говорила о себе, повествуя о сцене с сатиром, кажется, начинает происходить на самом деле: она теперь выглядит девочкой не старше семнадцати, школьницей, которую вынудили признаться, что она не выполнила домашнего задания. Он наклоняется еще ниже, постукивает вытянутым пальцем о палец другой руки.

– Темой серьезного современного романа может быть только одно: как трудно создать серьезный современный роман. Во-первых, роман полностью признает, что он есть роман, то есть фикция, только фикция и ничего более, а посему в его планы не входит возиться с реальной жизнью, с реальностью вообще. Ясно?

Он ждет. Она покорно кивает.

– Во-вторых. Естественным следствием этого становится то, что писать о романе представляется гораздо более важным, чем писать сам роман. Сегодня это самый лучший способ отличить настоящего писателя от ненастоящего. Настоящий не станет попусту тратить время на грязную работу вроде той, что делает механик в гараже, не станет заниматься сборкой деталей, составлять на бумаге всякие истории, подсоединять персонажи…

Она поднимает голову:

– Но ведь…

– Да, разумеется. Очевидно, в какой-то момент он должен что-то написать, просто чтобы продемонстрировать, насколько ненужным и несоответствующим делу является романописание. Только и всего. – Он принимается вывязывать галстук. – Я говорю очень просто, чтобы тебе было легче понять. Ты следишь за ходом моей мысли?

Она кивает. Галстук наконец завязан.

– В-третьих. Это самое главное. На творческом уровне в любом случае нет никакой связи между автором и текстом. Они представляют собою две совершенно отдельные единицы. Ничего – абсолютно ничего – нельзя заключить или выяснить ни у автора в отношении текста, ни из текста в отношении автора. Деконструктивисты доказали это, не оставив и тени сомнения. Роль автора абсолютно случайна, он является всего лишь агентом, посредником. Он не более значителен, чем продавец книг или библиотекарь, который передает текст читателю qua77 объект для чтения.

– Тогда зачем же писателю ставить свое имя на титульном листе книги, а, Майлз? – Она застенчиво поднимает на него глаза. – Я просто спрашиваю.

– Так большинство писателей такие же, как ты. Ужасающе отстали от времени. А тщеславны – просто волосы дыбом встают. Большинство из них все еще питают буквально средневековые иллюзии, полагая, что пишут собственные книги.

– Да что ты говоришь! А я и не представляла.

– Если тебе нужен сюжет, людские характеры, напряженность действия, яркие описания, вся эта домодернистская чепуха, отправляйся в кино. Или читай комиксы. Не берись за серьезных современных писателей. Вроде меня.

– Конечно, Майлз.

Он вдруг обнаруживает, что с узлом галстука не все в порядке, довольно раздраженно распускает узел и снова принимается вывязывать галстук.

– Главный приоритет для нас – это способ дискурса, функция дискурса, статус дискурса. Его метафоричность, его несвязанность, его абсолютно ателеологическая78 самодостаточность.

– Конечно, Майлз.

– Не думай, я прекрасно понимаю – тебе кажется, что ты меня сейчас поддразнивала, но я рассматриваю это как симптом твоих до смешного устаревших взглядов. На самом деле ты не способна вдохновить кого бы то ни было даже на элементарный анализ – на уровне кандидатской диссертации. Безнадежный случай: ведь твоя первая мысль всегда одна и та же – как бы поскорей заставить героев снять одежду и забраться в постель. Абсурд! Все равно что мыслить на уровне стрел и лука в век нейтронной бомбы. – Он рассматривает макушку ее низко склоненной головы. – Я знаю, ты, в общем-то, в душе существо довольно безобидное, я даже чувствую к тебе определенную привязанность. Думаю, из тебя получилась бы замечательная гейша. Но ты безнадежно утратила всякий контакт с жизнью. Это просто ужасно. Пока ты не вмешалась сегодня в текст, сексуальный компонент в нем оставался клинически строгим и, если мне позволено будет так выразиться, был весьма талантливо лишен всякой эротики. – Он опускает воротник сорочки и еще раз подтягивает узел галстука, ставший после вторичного вывязывания более совершенным. – Явно метафизическая по сути сцена. Во всяком случае, для академически подготовленного читателя, а только с такими и следует сегодня считаться. И тут врываешься ты, вся тщательно сбалансированная структура разлетается вдребезги, запорота до смерти, взлетает на воздух, все тривиализировано, фальсифицировано, подогнано под вульгарные вкусы массового читательского рынка. Все уничтожено. Просто невозможно. Мой галстук правильно повязан?

– Да. Мне ужасно жаль.

Он снова опускается на кровать и надевает башмаки.