Мантисса

Он выпрямляется и повелительно щелкает пальцами в направлении стула, где прежде сидел. Столь же мгновенно, как и раньше, там появляется вешалка с легким летним костюмом, сорочка, галстук, носки, трусы и – под стулом – пара башмаков. Он поднимается с кровати.

– Теперь я буду одеваться. А ты будешь слушать. – Он надевает сорочку и, застегивая пуговицы, поворачивается к Эрато. – Не думай, пожалуйста, что я не понимаю, что за всем этим кроется. Просто ты делаешь все мне назло. Тебе невыносимо видеть, как у меня рождаются собственные замечательные идеи. А твоей невыносимо слабой героине, так неубедительно подделывающейся под высокоученую молодую женщину, ни на миг не удалось скрыть твое поразительное незнание сегодняшних интересов литературы. Держу пари, тебе и в голову не пришло, что должны на самом деле означать эти обитые стеганой тканью стены. – Он молча смотрит на нее, не закончив застегивать сорочку. Она качает головой. – Я так и знал. Серые стены – серые клетки. Серое вещество? – Он крутит пальцем у виска. – Ну как? Доходит?

– Все это… происходит в твоем мозгу?

– Умница.

Она оглядывает стены, устремляет глаза на купол потолка, потом снова на него.

– Мне и в голову не приходило.

– Ну вот, начинаем понемножку двигаться в нужном направлении. – Он наклоняется – натягивает трусы. – Ну а амнезия?

– Я… я думала, это просто такой способ…

– Способ чего?

– Ну чтобы был повод написать кое-что о…

– И при всем при этом мы воображаем себя специалисткой в области английского языка и литературы! Господи! – Он снимает с вешалки брюки. – Ты еще скажи мне, что никогда и слыхом не слыхала о Тодорове?74

– О ком?

– Так-таки и не слыхала?

– Боюсь, что нет, Майлз. Мне очень жаль. Он поворачивается к ней, держа брюки в руках:

– Как же можно обсуждать с тобой теоретические проблемы, когда ты даже базовых текстов в глаза не видала?

– Так объясни мне.

Он надевает брюки.

– Ну-с… Если говорить попросту, для неспециалиста, весь утонченный символизм образа амнезии исходит из ее двусмысленной природы, ее гипостатической и эпифанической фасций, из диегетического процесса. Особенно когда мы говорим об анагнорисисе75. – Он принимается заправлять сорочку в брюки. – Отсюда – доктор Дельфи.

– Доктор Дельфи?

– Естественно.

– «Естественно» – что, Майлз?

– Тщетно пытаться справиться с амнезией моментально.

– А мне казалось, она пыталась справиться с ней сексуально.

Он поднимает голову, раздраженно перестав заправлять сорочку в брюки.

– Господи, да секс всего лишь метафора. Должен же быть там хоть какой-то объективный коррелят герменевтической стороны происходящего. Ребенку понятно.

– Конечно, Майлз.

Он застегивает молнию.

– Слишком поздно. – Он садится, начинает натягивать носки.

– Право же, я тогда ничего не поняла.

– Еще бы. Там должны были быть две совершенно первоклассные финальные страницы. Лучшие из всего, что я когда бы то ни было написал. А ты ворвалась в текст как слон в посудную лавку, черт бы тебя взял совсем!

– Ну, Майлз, какой слон, я же и тридцати двух килограммов не вешу!

Он поднимает голову: на лице – гримаса терпеливо-добродушного страдания.

– Послушай, любовь моя, что касается тела, тут у тебя все в порядке. А вот с интеллектом… Он у тебя подотстал лет этак на триста.

– Ну и нечего так злиться из-за этого.

– Да я и не злюсь вовсе. Просто указываю тебе кое на что – для твоей же пользы.

– Все вы стали такими ужасно серьезными. В наши дни.

Он грозит ей пальцем – и носком, который держит в той же руке.

– Очень рад, что ты об этом заговорила. Это совсем другое дело. Может, в обычной жизни и остается еще место для юмора, но в серьезном современном романе его просто быть не может. Я вовсе не против потратить часок-другой строго наедине, – чтобы обменяться с тобой шуточками вроде тех, которые тебе так по душе. Но если я позволю чему-то такому просочиться в опубликованные мною тексты, репутация моя вмиг обратится в прах. – Пока он произносит эту тираду, она сидит с низко опущенной головой. Наклонившись, чтобы надеть носок, он продолжает, уже не так резко: – Это – вопрос приоритетов. Я понимаю, тебя воспитали как язычницу и ты с этим ничего поделать не можешь. Да и нагрузили тебя таким обширным полем деятельности, требуют от тебя такой глубины и напряженности воображения, каких ты себе и представить никогда не могла… я-то полагаю, это было серьезной ошибкой – выбрать для этого существо, весь предыдущий опыт которого составляли любовные песенки. Наиболее подходящей кандидатурой для современного романописания была бы твоя сестра – Мельпомена76. Не понимаю, почему ее не выбрали. Но, снявши голову, по волосам не плачут.

Она вдруг произносит тоненьким голоском:

– А можно мне спросить?

Он поднимается и берет со спинки стула галстук.

– Конечно.

– Мне непонятно: если в обычной жизни еще осталось место для юмора, почему его не может быть в романе? Я полагала, роману на роду написано отражать жизнь.

Он так и оставляет галстук незавязанным и стоит, уперев руки в бока.