Мантисса

– С самого начала. Просто я тебе забыла сказать. – Она поднимает на него глаза. – У тебя должен быть цельный характер. И сознание греха. А их – двадцать восемь и три десятых процента.

– Католиков?

Она кивает.

– И у меня возникла замечательная идея. Про последнюю сцену. Я вижу, как ты тайком кладешь небольшую гроздь бананов у подножия моей статуи… или ее статуи. Думаю, это могло бы придать особый смысл всему повествованию, если так закончить.

– Какой тут, к черту, может быть особый смысл? Не понимаю.

Она скромно и снисходительно ему улыбается:

– Не беспокойся. Полагаю, разбирающиеся читатели уловят символику.

– А ты не думаешь, что эта связка фруктовых пенисов будет выглядеть кощунственно – в заданных-то обстоятельствах?

– Нет, если ты положишь их, опустившись на колени, со слезами на глазах.

– А ты не думаешь, что я мог бы обронить один банан, поднимаясь по крутым ступеням ко входу в храм?

– Зачем?

– Выходя из храма после этой сцены ex voto[18], я мог бы поскользнуться на этом банане.

С минуту она смотрит на него, потом опускает глаза. Молчание. Наконец она произносит тоненьким от обиды голоском:

– Я же пыталась тебе помочь.

– А я вовсе и не собирался смеяться над тобой. Естественно, при падении у меня будет сломан позвоночник.

– Я просто пыталась наметить общую рамку, чтобы дать простор твоим способностям. Как я их понимаю. – Она пожимает плечами, не поднимая глаз; гасит сигарету в пепельнице. – Не важно. По правде говоря, мне безразлично.

Он поднимается со стула и присаживается на край кровати, лицом к ней.

– Я и в самом деле вижу здесь массу возможностей.

– На самом деле ты в этом вовсе не убежден.

– Нет, серьезно. Поразительно, как ты открываешь целый новый мир всего лишь несколькими широкими мазками.

Она бросает на него колеблющийся, полный сомнения взгляд и снова опускает голову.

– Наверное, все это кажется тебе просто глупым.

– Ничего подобного. Очень поучительно. Чувствую, что знаю тебя раз в десять лучше, чем раньше.

– Ну это же просто краткий набросок.

– Такие наброски чаще всего многое открывают.

Она пристально глядит на него сквозь огромные дымчатые стекла очков.

– Я верю, ты смог бы написать это, Майлз. Если бы очень постарался.

– Все-таки одна-две мелочи мне не вполне ясны. Можно, я…

– Пожалуйста.

– Ну, к примеру, откуда вдруг двадцать четыре черных партизана? Зачем?

– Мне показалось, что так будет правильно. Именно это число. Конечно, я не специалист в этой области. Тебе надо будет как следует изучить проблему.

– Это совпадает с числом букв в греческом алфавите.

– Разве? А я и забыла. – Он пристально на нее смотрит. Она яростно трясет головой. – Мне очень жаль. Не вижу никакой связи.

– Может, ее и нет.

– Да ее просто не может быть. Откровенно говоря.

– А еще – ты, случайно, не подумала, какое имя следовало бы дать этой столь эмоционально сложной героине твоей трилогии?

Она касается пальцами его руки.

– Я так рада, что ты упомянул об этом. Мне не хотелось бы, чтобы ты думал – я с порога отвергаю все твои идеи. Знаешь, может быть, Эрато как раз то, что нужно. Это не избито. Думается, мы можем это оставить как есть.

– А тебе не кажется, что это несколько натянуто? Назвать современную женщину именем незначительной, почти неизвестной богини, которой к тому же никогда и не существовало?

– А мне это имя представляется очаровательно загадочным.

– Но ведь оно наверняка может понравиться лишь одной сотой процента наших предполагаемых читателей, тем, кто хоть краем уха слышал это имя. И даже они вряд ли знают, кем она была или, вернее, не была!

– Даже такой малый процент имеет значение, Майлз.

Он склоняется над ней, опершись на закинутую за ее талию руку. Их лица сближаются. Его глаза отражаются в голубоватых стеклах ее очков. Она отстраняется, повыше натягивая халат.

– У меня остался еще один вопрос.

– Да?

– Тебя давно не шлепали по твоей нахальной греческой попке?

– Майлз!

– Эрато!

– А мне казалось, у нас все так хорошо шло.

– Это у тебя все так хорошо шло.

Он снимает с нее очки и вглядывается ей в глаза. Лицо ее без очков кажется удивительно юным, ни на день не старше лет двадцати, совершенно невинным, словно у десятилетней девочки. Она опускает глаза и шепчет:

– Ты не осмелишься. Никогда тебе этого не прощу.

– Ну, испытай меня. Вдохнови меня еще каким-нибудь высоколитературным сюжетом.

Она снова натягивает халат повыше, глядит в сторону, потом опять опускает голову.

– Я уверена – она придумала бы что-нибудь получше, если бы и вправду существовала.

– Только не вздумай начать все сначала. – Он приподнимает ее лицо и поворачивает к себе, так что ей приходится взглянуть ему прямо в глаза. – И нечего делать такой невинный вид и недовольно морщить свой классический носик.

– Майлз, ты делаешь мне больно.