Мантисса

– Так тебе и надо. А теперь послушай. Может, ты и вправду совсем незначительная богиня какого-нибудь пятого разряда. Может, ты вполне миловидна, как и полагается у богинь. Или у стриптизерок. И конечно, ты – дочь своего отца. Проще говоря, то самое яблочко, что так недалеко от яблони падает. А папаша твой – самый вонючий из всех старых козлов в вашем теологическом списке. В тебе самой нет ни капельки скромности или застенчивости. Интеллект у тебя совершенно такой же, как у какой-нибудь «роковой женщины» двадцатых годов. Моя главная ошибка в том, что я не изобразил тебя этакой Тедой Бара{59}. – Он слегка изменяет угол, под которым повернуто к нему ее лицо. – Или Марлен Дитрих в «Голубом ангеле».

– Майлз, прошу тебя… Не понимаю, что за напасть тебя одолела!

– Твое поразительное нахальство – вот что меня одолело! – Он постукивает кончиком пальца по ее классическому носику. – Прекрасно вижу, к чему ты клонишь! Просто пытаешься прокрутить такую эротическую сцену, которая выходит за все художественно допустимые границы.

– Майлз, ты меня пугаешь!

– На самом-то деле тебе просто до смерти хочется, чтобы я сорвал с тебя этот халат и набросился на тебя. Пари держу, если бы у тебя хватало силенок, ты сама на меня набросилась бы.

– А теперь ты просто ужасен!

– И я не разложил тебя у себя на коленях и не задал хорошую трепку исключительно потому, что прекрасно понимаю – это доставило бы тебе исключительное удовольствие.

– Майлз, это жестоко!

Он снова постукивает пальцем по кончику ее носа.

– Все, деточка. Окончена игра. Слишком уж часто ты в нее играла.

Он выпрямляется и повелительно щелкает пальцами в направлении стула, где прежде сидел. Столь же мгновенно, как и раньше, там появляются вешалка с легким летним костюмом, сорочка, галстук, носки, трусы и – под стулом – пара башмаков. Он поднимается с кровати.

– Теперь я буду одеваться. А ты будешь слушать. – Он надевает сорочку и, застегивая пуговицы, поворачивается к Эрато. – Не думай, пожалуйста, что я не понимаю, что за всем этим кроется. Просто ты делаешь все мне назло. Тебе невыносимо видеть, как у меня рождаются собственные замечательные идеи. А твоей невыносимо слабой героине, так неубедительно подделывающейся под высокоученую молодую женщину, ни на миг не удалось скрыть твое поразительное незнание сегодняшних интересов литературы. Держу пари, тебе и в голову не пришло, что должны на самом деле означать эти обитые стеганой тканью стены. – Он молча смотрит на нее, не закончив застегивать сорочку. Она качает головой. – Я так и знал. Серые стены – серые клетки. Серое вещество? – Он крутит пальцем у виска. – Ну как? Доходит?

– Все это… происходит в твоем мозгу?

– Умница.

Она оглядывает стены, устремляет глаза на купол потолка, потом снова на него.

– Мне и в голову не приходило.

– Ну вот, начинаем понемножку двигаться в нужном направлении. – Он наклоняется – натягивает трусы. – Ну а амнезия?

– Я… я думала, это просто такой способ…

– Способ чего?

– Ну чтобы был повод написать кое-что о…

– И при всем при этом мы воображаем себя специалисткой в области английского языка и литературы! Господи! – Он снимает с вешалки брюки. – Ты еще скажи мне, что никогда и слыхом не слыхивала о Тодорове{60}?

– О ком?

– Так-таки и не слыхала?

– Боюсь, что нет, Майлз. Мне очень жаль.

Он поворачивается к ней, держа брюки в руках.

– Как же можно обсуждать с тобой теоретические проблемы, когда ты даже базовых текстов в глаза не видела?

– Так объясни мне.

Он надевает брюки.

– Ну-с… Если говорить попросту, для неспециалиста, весь утонченный символизм образа амнезии исходит из ее двусмысленной природы, ее гипостатической и эпифанической фасций, из диегетического процесса. Особенно когда мы говорим об анагнорисисе{61}. – Он принимается заправлять сорочку в брюки. – Отсюда – доктор Дельфи.

– Доктор Дельфи?

– Естественно.

– «Естественно» – что, Майлз?

– Тщетно пытаться справиться с амнезией моментально.

– А мне казалось, она пыталась справиться с ней сексуально.

Он поднимает голову, раздраженно перестав заправлять сорочку в брюки.

– Господи, да секс всего лишь метафора. Должен же быть там хоть какой-то объективный коррелят герменевтической стороны происходящего. Ребенку понятно.

– Конечно, Майлз.

Он застегивает молнию.

– Слишком поздно. – Он садится, начинает натягивать носки.

– Право же, я тогда ничего не поняла.

– Еще бы. Там должны были быть две совершенно первоклассные финальные страницы. Лучшие из всего, что я когда бы то ни было написал. А ты ворвалась в текст как слон в посудную лавку, черт бы тебя взял совсем!

– Ну, Майлз, какой слон, я же и тридцати двух килограммов не вешу!

Он поднимает голову: на лице – гримаса терпеливо-добродушного страдания.

– Послушай, любовь моя, что касается тела, тут у тебя все в порядке. А вот с интеллектом… Он у тебя подотстал лет этак на триста.

– Ну и нечего так злиться из-за этого.

– Да я и не злюсь вовсе. Просто указываю тебе кое на что – для твоей же пользы.

– Все вы стали такими ужасно серьезными. В наши дни.

Он грозит ей пальцем – и носком, который держит в той же руке.