Марфа окаянная

Раздав последние дары, униженные, бессильные, обедневшие, новгородские послы отбыли на лодьях в начале второй недели августа. Тринадцатого числа войско великого князя Ивана Васильевича снялось с места и поворотило на Москву. Поход был завершён.

Фёдор открыл глаза и долго не мог понять, что с ним и где он находится. Попробовал подняться, опёрся на левую руку и застонал от боли. Плечо и грудь были крепко стянуты повязкой. Он пошевелил слабыми пальцами, они слушались плохо, но были целы. Фёдор лежал на жёсткой скамье. На неё была положена старая оленья шкура с драным мехом, отдававшая затхлостью. Видимо, она долго пролежала на дне какого-нибудь сундука, прежде чем её вновь вытащили на свет. Свет тускло тёк из мутного слюдяного оконца, и его едва хватало, чтобы рассмотреть низкий каменный потолок и окованную железом дверь в стене. Больше смотреть было не на что, в помещении напрочь отсутствовало какое-либо убранство.

Фёдор медленно начал припоминать, что с ним случилось. Он помнил, как заплутал в лесу, погнавшись за зайцем, как не нашёл собственноручно им привязанного коня, как увидел сражение с другого берега реки и поплыл к своим. Вспомнил и то, как обожгла его стрела московского лучника. А потом наступила темнота, и память отказывалась подсказать происшедшее далее.

Он решил, что его, потерявшего сознание, поймали москвичи и теперь он находится в темнице в ожидании своей участи. Догадка была горестной, но ещё более страшило Фёдора то, что, не обнаружив его на иоле битвы, новгородские други решат, что он струсил и уклонился от риска быть убитым. Сбежал!.. Как предстанет он перед матерью, братом, сыном Васяткой?.. Как оправдается?.. Не будет оправдания ему, лучше и не пытаться, пусть казнию казнят его москвичи, нежели пожизненный позор.

Фёдор заскрипел зубами от бессилия, слёзы отчаяния замутили глаза.

Дверь со скрежетом приотворилась, зашёл сгорбленный монах с кувшином молока и ломтём ржаного хлеба, положенным сверху, и, не глядя на Фёдора, поставил его на пол рядом с лавкой.

   — Где я, отче? — глухо спросил Фёдор.

Тот вздрогнул, быстро взглянул на лежащего и поспешно вышел, притворив за собой дверь.

Фёдор потянулся к кувшину. Отложил хлеб и, с трудом приподняв голову, начал пить из глиняного горла. Молоко было жирное и тёплое, белые струйки потекли по бороде на шею. Фёдор тяжело дышал, руки его дрожали, он сильно устал. Оставив кувшин недопитым, он долго приходил в себя. Приятная тяжесть заполнила голодный желудок. Фёдор закрыл глаза и опять уснул.

Ночью он проснулся снова. Прислушался. Темнота была кромешной. И ни одного звука не удалось ему уловить, кроме ровного шума за оконцем, производимого, по-видимому, ветром.

Утром его разбудил добродушный голос:

   — Ай молодец! Попил-таки молочка, слава тебе Господи. Значит, поправка скоро, ноги, руки крепнуть станут. Кости целы, а мясо-то нарастёт, не бойсь.

Фёдор открыл глаза и увидел мужичонку лет сорока в телогрее без пуговиц, перепоясанной куском толстой верёвки и открывающей тощую шею и грудь. Щёки и нос его были красны, будто с мороза. Маленькие круглые глазки глядели по-детски наивно и весело.

   — А я поначалу думал, не оживёшь. Кровью уж больно истёк, пожелтел аж.

Фёдор осторожно спустил босые ноги на холодный деревянный пол.

   — Одёжа где моя?

   — В сохранности всё, — с готовностью ответил мужичок. — Залатана, и починена, и стирана. Принесть?

Фёдор кивнул.

Мужичок выскользнул за дверь и быстро вернулся, неся сапоги, кафтан и порты.

   — Как я тут оказался? — спросил Фёдор, осторожно просовывая в рукав раненую левую руку. — И что тут такое?

   — Так ведь это обитель Кирилловская, — объяснил мужичок. — Гости в диковинку тута. Мал монастырёк, иноков трое да игумен. А я помощник им доброхотный. То рыбки наловлю, то коровку подою, то полешек поколю.

Мужичок произносил слова с корельским говором, шепелявил к тому же, Фёдор с некоторым опозданием понимал смысл протараторенных фраз. Но слушать его радостный голос было приятно, он успокаивал и ободрял.

   — Я Архип, меня всяк тут знат. А ты, мил человек, отколь, если не секрет? По одёже не из простых.

   — С Новгорода, боярин я, — ответил Фёдор и вдруг спохватился: не сболтнул ли чего не следовало? Если москвичи рядом, тогда тотчас схватят, узнав, что он боярин новгородский.

   — Вона как! — удивился Архип, однако не слишком сильно. — А я ведь так и подумал. Как на сапоги-то поглядел, сразу понял, что боярин. Видать, крепко не понравился ты кому-то, коль из лука в тебя стрельнули.

«Похоже, он ничего не знает о сражении с москвичами, — подумал Фёдор. — Что же за глушь это, куда меня занесло?..»

   — А я-то гляжу, — продолжал Архип, — челнок плывёт посерёдке реки-то. И пуст вроде. Чёлн, гляжу, добрый, целый, я и поплыл, а как за борт-то заглянул, так чуть ко дну не пошёл со страху. Думал, мёртвый ты али колдун, без весла гребущий...

Он тихонько засмеялся, вспоминая свои впечатления и качая головой.

   — Куда река течёт? — спросил Фёдор.

   — Дак в море и течёт, в Белое. Давеча ветер волну нагнал, всю ноченьку шумело. Сейчас вроде потише стало.