Марфа окаянная

Фатьяныч вернулся не скоро. День перевалил уже за середину, костёр давно погас и едва дымил. Рассёдланный конь ушёл неизвестно куда. Проха с заспанным лицом и тяжёлой головой никак не мог сообразить, кто пихает его сапогом в бок.

   — Коня проспал, раззява! — ругнул его Фатьяныч и швырнул ему в лицо разодранную Тимофееву шапку.

Проха вскочил и заозирался по сторонам.

   — Татары нашим руки поотрубали, — сказал Фатьяныч. — Живы ещё были, когда я подошёл. Приколол, чтоб не мучились.

Проха разинул рот.

   — Да как же?.. — вымолвил он и побледнел.

   — На-ка вот, отвар сделай. — Фатьяныч протянул ему пук пряно пахнущей травы. — Помирать сотнику не время сейчас, мне он живым надобен. Никак в себя приходит?

Тимофей действительно лежал, открыв глаза. Губы его шевельнулись, видимо, он хотел что-то сказать, но сил даже на то, чтобы произнести слово, у него не было.

   — Трифоныч, ты живой? — наклонился к нему Проха.

   — Делом займись, — подтолкнул Проху Фатьяныч. Тот проворно потрусил к кострищу и принялся раздувать тлеющие угли.

Фатьяныч нашёл на траве лоскуток разорванного полотна, смочил его в водой из плошки и промокнул Тимофею пересохшие губы. Тимофей пошевелил языком.

   — Молчи и слушай, ежели ещё могешь, — сказал негромко Фатьяныч. — Грамотка твоя у меня ноне. Я тебя выхожу, а за это буду в деревеньке твоей хозяин полноправный. Народу приказчиком меня объявишь.

Моргни, коли согласен. А не согласишься, брошу вас тут вдвоём подыхать. Ну так как?

Тимофей безо всякого выражения опустил и поднял веки.

   — Вот и ладно, — кивнул Фатьяныч. — Ты уж только и сам себе пожелай на ноги встать. Без желания не выправишься...

Но Тимофей уже не слышал его, впав опять в беспамятство. К вечеру у него начался жар, лицо пошло пятнами, щёки ввалились, скулы выступили вперёд. Затем жар сменился ознобом, тело стало коченеть. Фатьяныч укутал его в драную лисью шубу, вытащенную из пещеры. Проха ежеминутно подбрасывал в костёр сушняк и тяжело вздыхал.

Ночью Фатьяныч потянулся и сказал спокойно:

   — Рана не открылась, и то ладно. Ежели до утра дотянет, выживет.

И он, к ужасу и негодованию Прохи, отправился спать.

К утру Тимофей задышал ровнее, смертельная бледность рассеялась. Он открыл глаза и с помощью придерживающего его голову Прохи сумел отпить несколько глотков целебного отвара. Проснувшийся Фатьяныч удовлетворённо произнёс:

   — Очухается теперь. Ты, Прохор, детей не нянчил?

   — Не довелось ещё, — сказал тот с удивлением.

   — Привыкать начинай. Как за дитём малым ходить за ним будешь.

Фатьяныч взял лук и отправился в лес. Не было его долго. Вернулся он уже за полдень, бросил Прохе подстреленного зайца, мельком взглянул на Тимофея:

   — Уходить отсюдова пора, зверье острастку потеряло. Коня нашего рысь задрала, сам видал, как барсуки пируют над остатками. Какой-то мертвяк с перекушенным горлом попался на тропе. Кто такой, не знаю. Не из тех ли, что ты ослобонил? — Он вопросительно посмотрел на Тимофея.

Тимофей, хоть и был в сознании, ответить на это ничего не мог.

   — Как же, Фатьяныч, уходить? — забеспокоился Проха. — Куда ж? А Трифоныч как же? Ему и шага не сделать.

   — К Новгороду пойдём, давно пора. Навещу там кой-кого, и назад. Да и припрятано кое-что неподалёку от Новгорода, оставлять жалко.

Проха понял, что возражать ему бесполезно.

Ночью действительно было тревожно от шорохов и чьей-то грызни в глубине леса. Проха не жалел сушняка, косился в лесную тьму, и повсюду чудились ему злобные звериные глаза, в которых плясали отблески яркого пламени.

Фатьяныч соорудил носилки из крепких жердей, сверху положил овчину, и с утра они двинулись в путь.

Глава четырнадцатая