Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма

– Много, государь, много и нового и старого, – отвечала юродивая, поклонившись. – Изволь выслушать, я расскажу тебе все по порядку: ты поручил мне удостовериться, действительно ли тот человек, который называет себя Димитрием-царевичем, есть беглый инок Григорий. Хоть в этом еще и нет большой важности, кто бы он ни был, ведь тебе известно, государь, что царевич Димитрий скончался. Да! Тебе лучше другого известно, что царевич зарезан… виновата, наткнулся на нож, хотела я сказать, – прибавила юродивая, заметивши, что Борис нахмурил брови. – Ну вот! Стало быть, ты не сомневаешься и в этом, что мертвые из могил не встают, – дело в том, что этот обманщик, выдающий себя за царевича, тебе опасен: город за городом передаются ему, войска переходят на его сторону, бояре оставляют тебя и присоединяются к нему…

Царь, видимо, терял терпение; но Агафья спокойно продолжала:

– Все это тебе известно лучше меня, и я не стану повторять несколько раз одно и то же… Прошедшего не воротишь, но как это все уже случилось, то не худо бы подумать, Федорыч, не посылает ли Господь тебе наказание за минувшие грехи, не худо бы, Федорыч, покаяться. Ты сыплешь золото бедным, но ведь тебе не жалко его, потому что вынимаешь не из своего кармана, – казна царская неистощима; ты одеваешься в платье цветное, строишь хоромы золотые, – но как ни светло твое плате, как ни богаты твои хоромы, они не успокоят твоей совести, не развеселят тебя, если на душе темно, как в могиле; ты выстроил Ивана Великого на удивление Москве белокаменной, на удивление всей Святой Руси, громко гудит на нем царь-колокол, но этот гул не в силах заглушить голоса совести, которая твердит тебе: «Борис! Царь Борис! Покайся!» Почему знать, может быть, вечерний звон этого колокола сегодня же возвестит, что Бориса не стало, что царь Борис отозван на справедливый суд Судии невидимого!..

Годунов побледнел.

– Перестань, Агафья, говорить речи праздные, – сказал он, – я мало верю твоим предсказаниям, и не тебе испугать меня. Скажи лучше, что разведала ты о Самозванце?..

– Разведывать было нечего, государь: как только я взглянула на него, тотчас же узнала, что это бывший инок Чудова монастыря, Григорий. В мире его звали Юрием Отрепьевым, родные его и по сие время живут в Галиче. Ну! Теперь Григорий стал не то, что был в Москве, к нему доступ труднее, чем к тебе, Федорыч; одевается он, как и ты, в платье цветное, а прислуги-то, прислуги и не пересчитаешь – и польские паны, и русские бояре… Да! Между русскими-то боярами я увидела одного, которого имя, если выговорить тебе, так ты и не поверишь…

– Как! Новая измена! – вскричал Борис, вскочивши с кресел. В это время вошедший боярин доложил царю, что прискакал от войска гонец, и подал грамоту. Борис развернул, начал читать и в изнеможении опустился в кресла. – Возвеличенный, благодетельствованный, прославленный и обогащенный мною, ты изменил, ты предал, предпочел меня, законного своего государя, и кому же? – бродяге, вору, самозванцу!.. – сказал он в раздумье; потом, обратившись к юродивой, спросил: – Ты говорила мне о Басманове?

Агафья сделала утвердительный знак.

– О Басманове? – спросил в свою очередь Семен Годунов. – О Петре Басманове?.. Неужели изменил и он?.. Быть не может!

– Однако же случилось! – отвечал Борис с горькою улыбкою. – Изменил и передался Самозванцу с своим отрядом!

– Федорыч! Провидение не дремлет! Царь Борис, покайся: часы наши изочтены, должно быть готову на каждый час; плохо умирать, дурно умирать, когда душа в разладе с совестью!.. – Юродивая сказала эти слова торжественным голосом и вышла….

В полдень Борис сел за трапезу; грусть покрывала лицо его, он мало ел и мало пил; молча сидел он за столом, и живой, всегда увлекательный разговор его не занимал собеседников. Вдруг в половине трапезы он побледнел, зашатался в креслах и кровь хлынула из гортани. Все взволновались, бросились к царю, перенесли его в опочивальню, призвали иноземных врачей, послали за патриархом. Борис метался в постели и, подозвавши к себе сына своего Феодора, сказал ему:

– Ненаглядный мой! Минуты мои изочтены, скоро ты останешься единственною подпорою матери и сестры, владыкою царства Русского! Горько мне оставлять тебя, юного, неопытного юношу в эти смутные времена, постигшие отечество, когда престол колеблется, и венец Мономаха нетверд будет на голове твоей; прими же от меня последний завет мой, каким некогда покойная сестра, а твоя тетка напутствовала меня к престолу: владей царством Русским, будь отцом своего народа, защитником невинности, страхом врагов отечества, кормильцем… – Годунов не мог кончить, голова его опустилась на пуховое изголовье, и он едва внятным голосом произнес: – Патриарха, ради бога, скорее патриарха!

Вскоре явился патриарх, и начался обряд пострижения…

Чрез полчаса Борис принял схиму; прошло еще полчаса, и Бориса не стало. В это время царь-колокол на Иване Великом ударил к вечерней молитве.