Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

Несомненно, тем летом в Лувре и состоялось представление «Любовного рая» Депорта, который позже переименовали в «Первое приключение», или «Еврилас». Послушаем Брантома, сделавшего из этого загадку: «При нашем дворе была одна девица, каковая придумала и поставила прекрасную комедию под названием "Любовный рай", в Бурбонском зале, при закрытых дверях, где как исполнителями, так и зрителями были одни и те же актеры и актрисы. Те, кто слышал эту историю, хорошо меня поймут. [В ней] участвовало шесть персонажей, три мужчины и три женщины: один был принцем, у коего была дама — знатная, но не высокого положения; тем не менее, он очень ее любил; второй был сеньором и играл на пару с благородной дамой, принадлежавшей к знатнейшему роду; третий был кавалером, и пару ему составляла девица, на коей он после женился»[42]. Жак Лаво, биограф Депорта, попытался разгадать этот ребус, развив догадки, предложенные до него. Принц, о котором говорит Брантом, — Генрих Анжуйский: он играл роль Евриласа, князя, который увенчан славой, но которого еще не коснулась любовь. Его дамой, «знатной, но не высокого положения», похоже, была Франсуаза д'Эстре, в которую он только что влюбился; она играла роль Олимпы, в которую в поэме влюбляется Еврилас. «Благородная дама, принадлежавшая к знатнейшему роду», — конечно, Маргарита, игравшая роль Флёр-де-лис [цветок лилии, королевский символ] — говорящее имя. Что касается Нирея, влюбленного во Флёр-де-лис спутника Евриласа, то это Генрих де Гиз, для которого имя «Нирей» — почти анаграмма (Nirée — Henri)[43].

Большинство биографов Маргариты датировало это представление истом 1572 г. Но, как подчеркивает Лаво, ссылка одновременно на главу Евриласа и на его невинность в делах любви бесспорно отсылает с корей к 1570 г., ведь первые романы герцога Анжуйского случились и несколько месяцев после военных побед 1569 г.[44]; через два года помойное утверждение было бы довольно неуместным, так как любовниц у пего уже хватало… с другой стороны, не надо забывать, что Гизы были в полуопале у двора с осени 1570 г. до самого вечера Варфоломеевской ночи[45], а в ядовитой атмосфере, возникшей после резни, такое представление было бы невозможно. Наконец, все наводит на мысль, что в этот период кончились идиллические отношения между Маргаритой и Гизом. В самом деле, свидетельства романа между герцогом и принцессой относятся только к лету 1570 г. В июне, по утверждению испанского посла Франсеса де Алавы, Екатерина внезапно обнаружила, что молодые люди переписываются[46]. В июле английский посол сообщает, что стал известен план брака между герцогом и Маргаритой и что принцесса явно этого желает[47]. В августе королева-мать потребовала от Фуркево, своего посла в Испании, опровергнуть «некий слух, распущенный какое-то время назад отдельными лицами, о назначенном браке моей дочери с герцогом де Гизом»[48]. И говоря именно об этом времени, Маргарита упоминает в «Мемуарах» раздражение матери и ее старания добиться от дочери повиновения.

Действительно, сколько бы принцесса ни уверяла, что сделает все, что бы ей ни сказали, и выйдет за кого угодно, Екатерина вспылила: «Тогда она сказала с гневом, будучи уже соответственно настроенной, что все мои речи идут не от сердца, а ей хорошо известно, как кардинал Лотарингский убеждал меня поскорее стать женой его племянника. […] Тем временем, благодаря проискам Ле Га, ее вновь продолжали настраивать против меня, заставляя меня терзаться, в результате чего я не знала ни дня покоя. Вдобавок к этому, с одной стороны, король Испании противился, чтобы брак мой [с королем Португалии] состоялся, с другой — присутствие при дворе господина де Гиза постоянно давало предлог меня преследовать». Ле Га здесь, видимо, как и в первый раз, служил удобной ширмой для гнева Маргариты на мать. Опять-таки, вероятно, за веревочки здесь дергала одна Екатерина с ведома Карла IX — не затем, чтобы доставить удовольствие Генриху или тем, кто им управлял, а потому что для ее внешней политики, центром тяжести которой служила Испания, был нужен португальский брак, слухи же о возможном союзе Французского и Лотарингского домов мешали осуществлению ее планов. Дошел ли гнев королевы-матери и короля до того, что принцесса была строго наказана, как утверждал испанский посол? Маловероятно. Если бы Карл IX нещадно избил ее, оставив лежать на земле в разорванной одежде, — по уверению Алавы, — Маргарита едва ли сохранила бы на всю жизнь сердечную и признательную память о брате[49].