Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

В том же 1881 г. другой региональный историк, Филипп Лозен, издал восемь писем Маргариты консулам Кондома, семь из которых раньше не публиковались. Они отражают деятельность королевы в качестве графини Ажене, со времен взятия Кагора [королем Наваррским] добивавшейся от своих городов поддержки рискованных действий супруга, который как раз ввязался в «войну влюбленных». На Лозена в то время сильно влияла легенда о королеве. В этих письмах, — писал он, — «еще раз ярко отразился гибкий и тонкий, изобретательный и острый ум этой любезной монархини, вся столь бурная жизнь которой представляла собой длинный роман, полный безумных авантюр». Эти послания, на его взгляд, показывают, насколько она весной 1580 г. поддерживала короля Наваррского; зато она солжет в своих «Мемуарах», утверждая, что не хотела этой войны, ведь «она писала их для будущих поколений, рассказав лишь о первой части своей жизни, не смея признаться самой себе в постыдных и развратных деяниях, совершенных в зрелом возрасте»[815]. Тут можно узнать идею, высказанную во вступительной заметке к изданию Мишо — Пужула.

Лозен, похоже, не заметил, что в единственном из опубликованных им писем, написанном до взятия Кагора, автор послания пребывает в полном согласии с мемуаристкой: она противилась войне до тех пор, пока не была вынуждена «последовать за Фортуной» супруга. С искренним усердием он постарался показать, что она раз в жизни оказалась честной, что ее преобразило пребывание в Гаскони: «Маргарита как будто избавилась, правда, всего на миг, от всех своих пороков и в чистом и живительном воздухе наших мест окунулась в источники чистосердечия и добрых упований». То есть стала честной и верной соратницей местного героя. Но «именно тогда Генрих де Бурбон, несмотря на многочисленные романы, начал свой могучий полет, в котором его уже ничто остановит, к ожидавшей его высокой судьбе; Маргарита же, напротив, при всей ее прелести и редкостном уме, станет опускаться все ниже и ниже, к позору и забвению, влекомая своими дурными инстинктами и тем странным роком, который, похоже, тяготел над всеми последними потомками выродившейся династии Валуа». Вот так королева Наваррская, вопреки своему желанию, превратилась в региональную героиню, и Лозен влюбился в нее: он признается, что теперь он — один из ее «новых поклонников, любящий ее не за плотскую красоту, а за ум и немеркнущее обаяние»[816].

Несомненно, по этой причине он через пять лет, в 1886 г., вернулся к ее образу. Ла Ферриер, тогда публиковавший переписку Екатерины, как раз составил список французских документов, какими располагала Санкт-Петербургская библиотека. Лозен, готовивший книгу о пребывании Маргариты в Гаскони, поспешил заказать копии тридцати семи неизданных писем своей возлюбленной. Почти все они адресованы Екатерине или Генриху III и датируются тем временем, когда она жила на Юго-Западе. Тон Лозена здесь менее высокопарен, чем в первой публикации, пусть лирические отступления и не совсем исчезли из многочисленных очень наукообразных примечаний, какими он снабдил документ, и новый портрет, возникающий на основе всего этого, гораздо менее карикатурен. Однако отдельные сомнительные фразы еще встречаются. Так, историк усматривает у королевы «навязчивую идею вернуться в Париж […], где находился прекрасный Шанваллон», хотя в переписке такое желание выражено всего дважды, а шталмейстер Алансона тогда был во Фландрии. Или же так комментирует письмо, в котором королева, едва прибыв в замок Карла, отказывалась от помощи матери, уверяя, что живет «в очень хорошем месте, каковое принадлежит мне, при мне много достойных людей»: «Маргарита все еще питала иллюзии насчет своей участи, принимая за "достойных людей" разных Линьераков, Марсе и прочих авантюристов того же рода, какие завели ее в это жилище»[817].