Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

Кстати, в этой биографии можно найти разъяснения многих эпизодов, остававшихся спорными. Идиллия в отношениях с Гизом, по мнению автора, едва ли была чем-то иным, кроме как проявлением «сентиментального предпочтения» героини, а идея инцеста с Алансоном представлялась ему абсурдной: «Разве женщина, которая в "Мемуарах" так старается скрывать свои любовные похождения, афишировала бы столь противоестественную слабость? Откровенное проявление этих чувств выглядит презумпцией невиновности, так же как два их источника объясняют их пылкость. Страстная любовь к этому брату породила ненависть к Генриху III». Что касается «войны влюбленных», ее вызвала не Маргарита и не ее фрейлины: «Если мужчины с легким сердцем бросились в бой, чтобы понравиться дамам, то такое желание они испытывали давно». Отмечая вымыслы предшественников, Марьежоль осудил как «фантазера» испанского посла Алаву, как «беллетриста» — Гомбервиля и как «сплетника» — Таллемана де Рео, у которого отверг в качестве абсурдной «историю о переносном колумбарии»[861].

Тем не менее в этой книге почти невозможно найти нейтральную — не говоря уже о доброжелательной, — фразу о Маргарите. Комментарий буквально нашпигован оскорбительными и даже гнусными замечаниями: «Она всегда была рабыней своих влечений», «Ее связи были столь же всеобъемлющими, сколь краткими — сожаления», «Ее было легко обмануть, если удавалось ее позабавить. Она занималась дипломатией как придворным делом»… Марьежоль упорно изображает ее женщиной слабовольной, самонадеянной, которая следовала в политике лишь чувствам и по любому поводу пускала в ход свои чары. Рассуждение, где королева описывает г-на д'Энши как очаровательного мужчину, он комментирует так: «"Охрана цитадели", ключа к Камбре и ко всей Фландрии, делала его еще более обворожительным. Поэтому она использовала весь ум, данный ей Богом, — о других средствах убеждения она не говорит ничего, — чтобы склонить его "на сторону Франции и особенно на сторону ее брата"». Впрочем, переговоры Маргариты ничего не принесли, потому что все ее обманули. Историк не находит достаточно презрительных слов, чтобы охарактеризовать идеи королевы: претенциозность и не более того. «Пир» Платона, — объясняет он, — «представляет идеал чистой любви, о каком мечтала Маргарита и которого она не могла достичь или же не могла удержаться на его уровне, поскольку ее тянула вниз слабость ее натуры или, как она предпочитала думать, грубые побуждения тех душ, которые составляли пару с ее душой»[862]. Эта часть фразы явственно отсылает к «Плохо обставленному уголку спальни».

Суждения о ее тексте выдают такое же презрение. «Эрудитка Маргарита», которая «претендует на знание священной истории», рассказывает ее «на свой лад, то есть с пропусками и переделками», потому что «большой мастер таких хронологических ракурсов, которые передают лишь часть правды»; впрочем, «вымыслы и неточности» — «один из приемов, намеренно применяемых в ее "Мемуарах"». Рассказ о Варфоломеевской ночи полностью сосредоточен на личности рассказчицы: когда она говорит о вторжении в ее комнату раненого Лерана, «в этом воспоминании ощущается не жалость, а тщеславие женщины, которой вожделеют». Что касается опасностей, которым она подверглась, возвращаясь из Спа, то они были воображаемыми: «На следующий день [жители Динана] спасли ее от другой опасности, если только ей грозила опасность; […] но какие такие злобные враги могли покушаться на ее свободу, а то и на ее жизнь?»[863]

Кстати, откровенная неприязнь Марьежоля к дочери Екатерины побудила его написать несколько откровенных несуразностей. Говоря о смерти Жанны д'Альбре, он замечает, что «Маргарита не нашла для этой женщины с мужественным сердцем […] ни слова, которое бы выражало похвалу или по меньшей мере симпатию», — словно историк не помнит, что место, в котором королева писала о свекрови, утрачено. Рассказ о возвращении из Фландрии тоже одарил нас таким перлом поразительной анахроничности: «Она не задавалась вопросом, играют ли эти демократы из долины Мёза, как и большие фламандские коммуны, которых она не видела, свою роль в нидерландской революции. Она по-прежнему верила, что нет иной силы, кроме аристократии». Что касается анализа «Тонкого рассуждения», он настолько нелеп, что можно задаться вопросом, заглянул ли Марьежоль в этот текст хоть одним глазом: «Чего она требовала для женщин — так это того же права на любовь, которое во все времена мужчины считали своей привилегией». Дюплеи, пересказавшего историю бастардов Маргариты, историк нашел только «очень легковерным»[864], словно не помнил своих же прежних рассуждений насчет политических причин тех атак, каким королева подвергалась в XVII в.