Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

Глубинные причины этих противоречий едва ли стоит искать очень далеко: они коренятся в утробном и яростном женоненавистничестве мужчины, который открыто насмехался над Сен-Понси и находил «Сатирический развод» «гениальным памфлетом». Он считал, что «надо вычеркнуть Маргариту из списка поэтов. Ведь поэзия требует такого применения формы и заботы о ней, на какие женщины в основном неспособны». Он находил, что в ту эпоху женщинам — государственным деятелям следовало «победить в себе женское начало», чего королева не сумела сделать: «Она нуждалась в нежности, и ее сердце всегда было наполовину заполнено амбициозными расчетами» — словно этого нельзя сказать о политиках-мужчинах в целом и о Генрихе IV в особенности. Тем не менее Марьежоль все-таки снисходительно простил королеве то, что она легко могла «примирять духовность своих грез с материальностью своих удовольствий» — потому что женщины «в большей степени, чем мужчины, владеют искусством жить в атмосфере противоречия». Что касается мнимых разоблачений епископа Грасского, говорившего о тройном инцесте Маргариты, в который историк не верил, они побудили его сделать такой комментарий: «На ум сразу же приходит мысль об истерии». Долгое рассуждение о «женской болезни» в полном смысле слова окрашивает и весь пассаж, в котором Марьежоль упоминает феминизм королевы — последнюю прихоть, которую он почти не склонен принимать всерьез в убеждении, что женщина, до такой степени покорная желанию мужчин (во всяком случае он изо всех сил доказывает это), не может серьезно протестовать против их главенства. Поэтому он обрушивается, вновь всё перевирая, на ее библиотекаршу, «мадемуазель де Турне, старую деву-писательницу, великую феминистку и педантку, для которой Монтень согласился стать духовным отцом — вероятно, в результате взаимного влечения противоположностей или из чувства раскаяния, чтобы почтить в ней все нелепости, над которыми прежде потешался»[865].

В выводе, несколько менее злобном, чем остальная книга, тем не менее почти в точности воспроизводится фраза 1922 г.: «На полдороге к небу, куда она взлетала на крыльях Платона, Венера Урания часто падала наземь всей тяжестью — если можно так сказать — своего человеческого естества»[866]. Сравнение двух версий показательно: «бедная королева Марго» стала «Венерой Уранией», «небо» заменил «Платон», ость и тонкий намек на вес немолодой Маргариты — подробность, которой Марьежоль, видимо, в 1922 г. еще не знал… Таким образом, за шесть лет историк значительно продвинулся в знании объекта своих исследований и в его понимании. Что касается этого объекта, то, хотя в строго фактологическом плане с него были сняты почти все обвинения, какие прежде выдвигали против него историографы, эта биография так очернила его, как еще не бывало прежде. А ведь это было последнее по времени из исследований, посвященных Маргарите, которое достойно называться исследованием, и благодаря репутации автора оно поныне остается фундаментальным трудом, к которому следует обращаться.

Пришествие исторического фольклора (1929–1945)

Действительно, Марьежоль был одним из последних великих представителей позитивистской школы. По окончании Великой войны, а особенно после 1929 г., когда был основан журнал «Анналы», в исторических изысканиях коренным образом обновились как области интересов, так и методы. Теперь настало время изучения ментальностей, массовых феноменов, социальных групп. Индивиды, будь они даже королями или королевами, — особенно если они были королями или королевами, — обрекались на уплощение и обезличивание, на роль декора в исторических реконструкциях. Любопытно, что индивидом, успешней всего противостоявшим этой революции, была женщина — Маргарита Наваррская, двоюродная бабка королевы: в качестве объекта изучения исключительно под литературным и религиозным углами ее образ еще долго привлекал эрудитов, пренебрегавших ее политической ролью, хотя и огромной[867]. Эмиль Телль, который анализировал ее творчество в связи со Спором о женщинах, даже упорно утверждал, что этот спор был словесной игрой, не связанной с реальностью, и удивлялся, «отмечая, что именно женщина, Кристина Пизанская, […] начала полемику, похоже, не видя в ней глубокого смысла»[868].