Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

В то время как они двигались на юг в направлении Гаскони, обеспокоенный король писал герцогине д'Юзес: «Постарайтесь, чтобы наша добрая сестра была милостива [ко мне] и поверила, если соблаговолит, что чем далее она продвигается вперед, тем сильней укрепляется во мне, если это возможно, чувство любви, каковое я должен к ней испытывать»[206]. Опасения Генриха III, которые можно ощутить в этом послании, объяснимы. Конечно, он удовлетворил финансовые требования сестры, но он знал, что ее верность таким образом не купишь. Он подозревал, что она, даже вдалеке, продолжит оказывать помощь младшему брату и что если последнего поддержат французские гугеноты, то хрупкое равновесие, выстроенное на основе Бержеракского мира, может снова поколебаться. Таким образом, в операции умиротворения, которую в очередной раз предпринимала королева-мать, Маргарита могла быть очень полезна, укрепляя недавно подписанный мир между ее супругом и Короной, но могла оказаться и опасной противницей.

В конце августа обе королевы достигли Коньяка. «Нам устраивались торжественные въезды, — пишет Маргарита, — поскольку король мой муж являлся губернатором этой провинции». Брантом вспоминал, что «в этом городе множество знатных, благородных и прекрасных дам этой области прибыли приветствовать их и выразить свое почтение; и все они [дамы] были счастливы видеть красоту королевы Наваррской, которую расхваливали королеве ее матери, пребывающей от этого в счастливом состоянии. Посему она [королева-мать] однажды попросила свою дочь нарядиться как можно пышнее». Это воспоминание стало для мемуариста поводом изложить диалог между королевой-матерью и ее дочерью, из которого видно, что в то время Маргарита воспринимала пребывание в Гаскони как временное, а двор мужа — как бледное подобие другого двора. Она явилась, — пишет он, — «одетая в самое великолепное платье из серебряной ткани с вставкой на булонский манер, с ниспадающими рукавами, с роскошной прической и белой мантильей. […] Тогда королева сказала ей: "Как же Вы хороши, дочь моя". Та ответила: "Мадам, я заранее начинаю носить и донашивать платья и фасоны, какие привезла с собой от двора, — ведь когда я вернусь, я их с собой не возьму, а приеду только с ножницами и тканями, чтобы меня одели так, как тогда будет модно". Королева ответила: "Почему Вы так говорите, дочь моя? Ведь это Вы придумываете и создаете красивые фасоны одежды; и куда бы Вы ни приехали, двор будет перенимать их у Вас, а не Вы у двора"»[207].

В Бордо, куда обе королевы приехали в середине сентября, — новый торжественный въезд, новые проявления пышности: «Городские власти, — продолжает Брантом, — прибыли изъявить ей уважение и предоставили в распоряжение свои средства и возможности. […] Она ответствовала всем, одному за другим (ибо я это слышал, находясь рядом с ней на помосте по ее повелению), столь красноречиво, столь мудро и столь скоро, с такой грацией и величием, причем каждому, так разнообразя слова и ни разу не повторяясь в речи об одном и том же предмете, что это достойно упоминания». Не только мемуарист, стиль которого обычно столь однообразен, восхитился таким талантом: тем же вечером этому гасконскому дворянину поведал сам первый президент Бордоского парламента, «что не раз имел честь слушать королев Маргариту [Наваррскую] и Жанну [д'Альбре] […], двух златоустов своего времени […], но [им] было далеко до красноречия этой королевы». Брантом в восторге передал эти слова королеве-матери, которая подтвердила: «Еще девочкой она владела даром слова воистину как совершеннейшая принцесса в мире, говорила, что хотела и как нельзя лучше»[208]. Но Маргарита была не только украшением. Она тесно сотрудничала в политической работе с Екатериной, написавшей королю в конце месяца, что собрала «вчера четырех президентов [Бордоского парламента], десять советников, Вашего генерального прокурора, а также адвоката в присутствии королевы Наваррской — Вашей сестры, упомянутого моего кузена кардинала де Бурбона и прочих упомянутых членов Вашего Совета»[209]. Что касается Генриха III, он просил, чтобы ходатайствовали «перед королевой Наваррской, дабы она поспешила примирить» своего мужа и маршала де Бирона — генерального наместника Гиени и мэра Бордо, — к тому времени насмерть поссорившихся[210].