Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

Надзирая за работами в своем новом жилище, Маргарита по-прежнему писала мужу письма, чтобы завлечь его ко двору, выступая в качестве адвоката короля: «[Он велел мне] в ясных выражениях, — сообщала она, — написать Вам, как желает Вашего приезда, заверяя, что Вам будет намного проще делать свои дела самому, чем через посредника»[334]. Но король Наваррский был глух ко всем просьбам, и положение Маргариты начало становиться щекотливым, тем более что она не хотела включаться в придворные игры, как хорошо объясняет Брантом: «Видя, какие большие изменения произошли с тех пор, как она уехала, видя, сколь большими величинами стали некоторые особы, которых она прежде не видела и не думала о них, она испытывала сильное нежелание искать их расположения и оказывать им почести, как поступали другие, отнюдь ей не равные; надо думать, она презирала это, насколько я видел»[335]. Не приходится сомневаться, что мемуарист имеет здесь в виду новых фаворитов короля, с которыми у Маргариты надолго сложатся худшие отношения.

В ноябре Маргарита наконец поселилась в своем парижском особняке; тогда, в конце 1582 г., сокращенного календарной реформой на десять дней, она увиделась с Шанваллоном, которого герцог Алансонский послал с поручением из Антверпена[336]. С тех пор как они расстались, а случилось это восемнадцать месяцев назад, они практически не прекращали переписку, и их отношения успели несколько измениться[337]. С самого начала королева решила испытать в общении с ним высшую любовь, в неоплатонической традиции: «Тем самым моя практика согласуется с этой древней теорией и с весьма приятным опытом». Чтобы сделать из партнера Совершенного Возлюбленного, она посвятила его в тайны философии: она ему объяснила, что любовь есть желание красоты, что «наши красоты породили наши любови»; она приобщила его к сложной теории о двух видах души — той, которая остается привязанной к телу, и той, которая его покидает, чтобы поселиться в душе другого: «То, что Любящий трансформируется в Любимого, настолько верно, что я не могу более обладать никем, кроме как Вами. Я уже живу только в Вас, и никто, кроме Вас, не управляет моей душой». Она чувствовала себя настолько близкой к тому, кого любила, что, как ей казалось, возродила миф о первоначальном гермафродите: «Надо полагать, в двух наших телах живет одна и та же душа».

Однако Маргарита усвоила эту систему понятий в странной форме. Ведь она не отвела себе место женщины, воспеваемой мужчиной, как, впрочем, и роль мужчины, по неоплатонической теории стоящего ниже женщины. На роль Женщины она назначила Шанваллона. Где теория особо настаивала на красоте Дамы, каковая и должна воспламенить Любящего, Маргарита утверждала, что порыв должен быть взаимным, и могла без конца говорить о красоте Шанваллона. Где ренессансная традиция объектом культа делала женщину, там Маргарита до крайности идеализировала своего возлюбленного, превращая в «миллион совершенств, который Боги соблаговолили создать, а люди рады ему восхищаться». Впрочем, королева оспаривала некоторые положения этой доктрины. Платон, — писала она, — «считает Любящего, поскольку таковой исполнен божественного неистовства, превосходящим Любимого», что адепты Фичино часто толковали, переосмысляя античную схему на гетеросексуальный лад, как верховенство любви Любовника по отношению к любви Дамы; Маргарита отвергает эту дихотомию, желая одновременно «того и другого».

Воодушевленный ученик сначала отвечал королеве восторженными письмами: «Тонкое и верное описание природы нашей любви и нашего взаимного влечения, сделанное Вами, — отмечала она, — показывает, что Ваша душа склонна обучаться лишь этому». Но, воспевая свое «прекрасное сердце», свое «прекрасное всё», свою «жизнь», свое «прекрасное солнце», «прекрасного ангела, прекрасное чудо природы», Маргарита тем не менее не забывала о догме, требующей, чтобы душа поднималась, «пренебрегая земными и низменными предметами, к более возвышенным и прекрасным познаниям, свидетельствуя тем самым совершенное умение сохранять цельность вопреки сопротивлению тела». Особо польщенный тем, что стал объектом культа, Любимый, похоже, не оспаривал эту весьма духовную концепцию любви — тем более что разлука делала проблему чисто теоретической.