Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

Однако в этот эфирный мир происходили грубые вторжения реальности — в частности, женитьба Шанваллона. Королева знала, что он пытается «устроиться», как говорили в то время, — это было социальной необходимостью и к любви не имело отношения. Находясь в Баньере, она старалась услужить ему и даже сочла, что нашла идеальную супругу — богатую вдову, имеющую «тридцать тысяч ливров ренты и двести тысяч франков в банке». Дело не сложилось — «прекрасное сердце» хотело лучшей партии и нашло ее в лице Шарлотты-Катрин де Ла Марк[338], на которой он в августе 1581 г. женился… Не находя слов, чтобы сказать об этом королеве, он умолчал о произошедшем, и она упрекнула его за «охлаждение писем»; потом она узнала правду и не могла подобрать достаточно суровых слов, чтобы выразить отчаяние и презрение: «Вы кичитесь, что обманули меня, — яростно писала она ему. — Вы смеетесь и глумитесь надо мной вместе с той, которая доставляет мне лишь одно утешение — ничтожность ее достоинств заставит Вас воистину сожалеть о своей вине». Она посмела даже категорично заявить: «Зарождающееся во мне презрение изгнало любовь…»

Тем не менее все устроилось, потому что Шанваллон энергично заявил о своей верности и даже возложил вину на Маргариту. Поэтому королева успокоилась и вернулась к своей роли — воспевать Любимого. Ведь нет сомнений, что, когда она писала письма возлюбленному, она хотела уподобиться своим образцам — Петрарке, воспевавшему Лауру, Морису Севу, воспевавшему Делию, Дю Белле, воспевавшему Оливу. Не то чтобы она думала о потомках и старалась стать писательницей — это были частные письма, не рассчитанные на то, чтобы стать чем-то другим. Но она работала над ними, делала к ним приписки, делила их на сюжетные линии, обрамляла многочисленными эпизодами, украшала литературными, мифологическими или библейскими ссылками… «Узник говорит лишь о своей тюрьме, влюбленный — о своей страсти, а несчастный — о своей беде», — вздыхает она, вспоминая Овидия или Дю Белле, и славит, на манер Петрарки, «эти прекрасные волосы, дорогие и милые мне узы». Иногда работа над стилем приводила даже к тому, что проза перемежалась длинными белыми стихами, конечно, неправильными, где иногда проскальзывали и отдельные рифмы: «Я ненавижу свою жизнь за то, что так она ничтожна, но полюбила бы свое имя, когда бы Вы, произнеся его, вдруг испытали некое блаженство. В своей тоске не раз, мое прекрасное сердце, я прибегала к этому приему; но мнится мне, что этим я Фортуну не смягчаю, что оттого она сильней ревнует и обостряет горечь моих бед…»

Возвращение Шанваллона в Париж или, скорей, его частые наезды туда, которые он, похоже, устраивал с ноября, изменили их отношения. Встречи вновь разжигали любовь и желание, и Любимого раздражало, что он не может встречаться со своей красавицей так часто, как хотел бы. Ведь у королевы были свои обязанности, и порой она «пропускала дни, предназначенные для святых таинств любви, когда наши души, вознесенные в горний эмпирей, услаждаются единственно желанным нашему взору зрелищем»; тогда она вынуждена была объясняться, но принять ее соображения было трудно. Она напоминала, что она замужем и что «Юнона часто срывает многие планы Венеры»; и единственная перспектива, которую она предлагала, — ждать: «Утешение надо искать только в будущем». Она сама утешалась тем, что «наша любовь будет страдать в этом непостоянном, бесчеловечном море тоски; но честь приобретается муками. В конечном счете она обретет победу и славу, насладится ожидаемым благом». Каким благом и когда? Неясно; но пока что следует быть внимательным, — предупреждала она, — потому что от него ждут лишь одного неверного шага, чтобы его погубить: «Эти козни здесь плетут все те, от кого мне следовало бы ожидать столько добра, сколько зла они мне делают».