Мари-Бланш

Вот так и шли эти последние годы. Из Франции Рене привезла все свои фотоальбомы и, пока была в полном рассудке, любила время от времени рассматривать их, вспоминая прошлое, юность, ушедших близких. Как-то раз, перелистывая с Луизой один из альбомов, она наткнулась на фото своего дяди, виконта Габриеля де Фонтарса. На снимке он выглядел весьма привлекательным, именно таким, каким запомнился ей по тем далеким дням, — в белом полотняном костюме и щегольской соломенной шляпе-федоре, с аккуратно подстриженной бородкой, которая всегда щекотала ее, когда она его целовала. Правда, на фото Габриель выглядел субтильнее, чем ей всегда казалось; Рене думала о нем как о крупном мужчине, вероятно, потому что самые яркие воспоминания о нем остались с тех времен, когда она была еще девочкой.

— Это мой дядя Габриель, — сказала она Луизе, показывая на эту фотографию. — Единственный мужчина, которого я по-настоящему любила. Он лишил меня девственности, когда мне было четырнадцать. В Египте мы жили вместе как муж и жена. Он часто меня избивал. Но любил меня, и я тоже любила его. Он загубил меня для других мужчин. Я была создана для него.

Незадолго до того, как Англия и Франция в сентябре 1939 года объявили войну Германии, виконт отправился из Египта в Америку, чтобы навестить в Чикаго племянницу и ее мужа Леандера Маккормика. Политическая ситуация в Египте была нестабильна, британцы строили в Каире крупную военную базу, и Габриель подумывал на время войны перебраться в Америку. На несколько дней он остановился в Лондоне повидаться с деловыми партнерами и за ланчем в «Кларидже» нежданно-негаданно упал замертво прямо посреди фразы, угодив лицом в тарелку с вишийским супом.

Столько лет прошло, а Рене по-прежнему видела во сне дядю Габриеля как наяву, вновь и вновь переживала их страстный роман всеми своими чувствами — лишь он один оставался островком ясности в ее мозгу, окруженный океаном маразма, в который она погружалась. Она грезила об их ночах восточной любви в «Розах» и в Арманте, о том, как засыпала в объятиях дяди, а его огромный член мягко покоился у нее на боку, словно теплая любимая игрушка. Никогда она чувствовала ни малейшей вины за их связь, никогда не стыдилась и, несмотря на побои, никогда не обижалась. Общество могло жестоко ее осудить, но Рене было наплевать. «Je m’en fou», — шептала она во сне той ночью, когда умирала, в 1996-м, первые и последние слова, какие она произнесла за много месяцев: «Je m’en fou».

МАРИ-БЛАНШ Лозанна, Швейцария Март 1966 г

1

— Вы пробыли у нас в клинике почти четыре месяца, мадам Фергюс, — вставая из-за письменного стола, говорит доктор Шамо однажды утром, когда я прихожу на ежедневный сеанс. — Садитесь, прошу вас.

— Верно, четыре месяца, — отвечаю я, усаживаясь. — Дольше я никогда не лечилась.

— И с вашего позволения, мадам, выглядите вы очень хорошо, просто воплощение здоровья, — говорит доктор и тоже садится.

— Спасибо.

— И за эти четыре месяца вы не брали в рот ни капли спиртного, да?

— Да, хотя пыталась заказать, и неоднократно. Но здесь ужасная обслуга.

— Ах, вы всегда такая шутница! Как бы то ни было, с тех пор как вы просили выпить, прошло достаточно много времени, верно?

— Думаю, в конце концов я осознала безнадежность такого требования с моей стороны.

— За последние месяцы вы безусловно добились больших успехов, мадам Фергюс. Настолько больших, что мы думаем, вам пора нас покинуть. Как вы к этому относитесь?

— Покинуть? Но куда я пойду? Я не могу вернуться домой. Мы с Биллом в разводе… У меня нет дома.

— Ну что ж, — кивает доктор, — как раз по этому вопросу я и связался с вашей матерью в Париже. Несколько недель назад я известил ее об огромном улучшении вашего состояния. И она весьма любезно согласилась на мое предложение снять для вас квартиру в Лозанне. Таким образом, вы будете достаточно близко от нас, чтобы — конечно, при необходимости — продолжить наши сеансы амбулаторно. Разумеется, это будет временная мера… переходная ситуация, если угодно, пока вы не решите, где предпочтете жить постоянно. Вас это устраивает, мадам?

— Да, пожалуй… просто замечательно.

— Вот и отлично. Здесь вся информация касательно вашего нового жилья. — Доктор пододвигает ко мне по столу манильский конверт. — В том числе ключи.

— Благодарю вас, доктор, огромное спасибо за все. Вы были очень добры ко мне. Даже когда я была не столь добра к вам.

— Не стоит об этом, мадам Фергюс. — Доктор машет рукой. — Это моя работа. А теперь позвольте мне затронуть несколько более личную тему. Кое-кто из персонала заметил, что в последние недели между вами и вашим соседом, господином Журданом, возникла… э-э…

— Дружба?

— Да, благодарю вас, именно так: дружба.

— Персонал шпионил за нами?

— Что вы, мадам, — уверяет доктор, энергично качая головой, — никоим образом. Я заговорил об этом просто потому, что ваши романтические отношения не первый случай в нашей клинике.

— Вы имеете в виду «дружеские отношения», доктор.