Мари-Бланш

— Ах, вы совершенно правы, госпожа графиня, — виновато сказала женщина, с трудом встала и теперь сделала книксен перед графиней. — На меня ведь смотреть страшно, да? — Она отвела от лица космы грязных волос, торчащие из-под шерстяной шляпки. — Простите, пожалуйста, мой вид. Боюсь, я не успела принять вечернюю ванну. И ваша правда, выпила рюмочку-другую — чтоб не замерзнуть, знаете ли. Да и бедной моей спине на пользу. А это, верно, ваша дочка, — сказала она, повернувшись к Рене. — Какая прелестная девочка! Скажите мне, как ваше имя, дитя?

— Не говори с ней, Рене! — скомандовала графиня. — Морис, прошу вас, я очень замерзла, идемте!

— Сколько ж вам лет, деточка? — допытывалась нищенка.

— Извините, мадам, — сказал граф мягким беззлобным тоном. И чуть приподнял шляпу. — Нас ждет экипаж. Нам в самом деле пора идти.

— Да-да, конечно, — сказала женщина, без тени иронии, без тени горечи. — В такую холодную ночь госпоже графине надо быть дома, у теплого огня. Или принять горячую ванну. — Она снова повернулась к Рене и на удивление крепко схватила ее за плечо. — Какое красивое имя — Рене, — быстро сказала она, — думаю, вам четырнадцать. Родились летом девяносто девятого, июльское дитя, я бы сказала. Да, дитя двух столетий! — Она снова улыбнулась доброй улыбкой, странно вымученной из-за гнилых зубов, улыбкой, от которой Рене поежилась.

— Оставьте мою дочь! — потребовала графиня. — Морис, пусть она отпустит девочку!

Но Элоиза Лафарж не обратила на графиню внимания, придвинула лицо к Рене, и та учуяла запах спиртного.

— Какая же вы хорошенькая, почти совсем взрослая барышня. Вдобавок графиня, у которой вся жизнь впереди. Только представить себе… только представить.

— Отпустите меня, мадам! — Рене вырвалась из цепкой хватки нищенки.

— Извините нас, мадам, пожалуйста, — сказал граф. Он быстро снял перчатки и отдал их женщине. — Вот, возьмите. — Слазив в карман, он вытащил скомканные банкноты. — И это тоже. Возьмите. Мне очень жаль, мадам, что с вами все так скверно. Идемте, — сказал он жене и дочери, решительно подтолкнув их в сторону ожидающего экипажа.

— Вы очень добры, сударь! — крикнула Элоиза Лафарж им вдогонку. — Спасибо. Вы правы, барышня, что не желаете иметь ничего общего с такими, как я, вы-то сами такая благородная. Все правильно! Ваша маменька, графиня, хорошо вас воспитала, в самом деле! Браво, мадам графиня! Дитя! — воскликнула она вслед Рене. — Осмелюсь дать вам один совет: остерегайтесь крепких напитков! Они стали моей погибелью.

Упряжные лошади нетерпеливо переступали с ноги на ногу, цокая копытами по мокрой мостовой, выдыхая в холодный ночной воздух клубы пара, снежинки таяли на их потных спинах. Граф помог жене и дочери сесть в экипаж, уселся сам, стукнул тростью в крышу и крикнул:

— Трогайте, сударь!

— Кто эта женщина, папà? — спросила Рене, когда кучер хлестнул вожжами лошадей и экипаж покатил прочь. Но девочка, разумеется, помнила имя Элоиза Лафарж, которое в детстве слышала в перешептываниях слуг.

— Никто, — ответил граф. — Никто.

— Вы правда когда-то были знакомы? — спросила она. — Откуда ей известно, сколько мне лет?

— Понятия не имею, — сказал граф. — Возможно, она в самом деле танцевала здесь когда-то. Возможно, я встречал ее много лет назад, за сценой после представления. Возможно, примерно в то время, когда ты родилась. Я так гордился, что хвастал всем и каждому. Однако ж, боюсь, эту несчастную я совершенно не помню.

— Почему же вы отдали ей свои перчатки? — не отставала Рене. — И деньги?

— Потому что пожалел ее, — сказал граф. — У меня много перчаток.

Рене посмотрела в окошко экипажа на женщину, которая все еще сгорбившись стояла под легкими снежинками. Она надела новые перчатки и провожала взглядом удаляющийся экипаж. Рене никак не могла совместить образ изящных, красивых, юных балерин, которых видела нынче на сцене, и эту пьяную нищую старуху с гнилыми зубами, в грязной одежде, пахнущую алкоголем. И решила, что женщина определенно лгала, не могла она быть одной из танцовщиц, одним из неземных ангелов, что порхали по сцене. Эти изысканные создания не старели, не дряхлели и не кончали уличными попрошайками; такое совершенно немыслимо. Да, женщина определенно лгунья и выдавала себя за танцовщицу лишь затем, чтобы придать своей никчемной жизни толику благородства и достоинства.

— Папà, — тихонько спросила Рене, — если дядя Габриель меня удочерит, я уже не буду графиней? Только виконтессой?

— Почему ты об этом подумала? — спросил граф.

— Я бы предпочла остаться графиней, — сказала Рене. — Это более высокий титул, чем виконтесса.