Марья-искусница

– Умаялась, – выдохнула Маша и, скинув рукавицы, присела на лавочку, чувствуя блаженную и приятную усталость. Она прекрасно понимала и была счастлива этим осознанием, что именно с этого дня она по-настоящему, по-взрослому, наравне с любимым Васяткой начала ковать победу. Пусть не так, как Васька, как Николай, как все мужики, но все-таки…

Первую партию лошадей они с дедом обрабатывали четыре дня. С раннего утра и до позднего вечера из маленькой, насквозь прокопченной кузницы, доносились звонкие удары, лениво выползали разреженные клубы пара, да слышалось тяжелое сопение мехов. С каждым ударом, с каждым выкованным копытом девушка чувствовала, как растет её мастерство, повышается точность удара и умение рационально расходовать свои силы.

– Ты не части билом-то, не части, – наставлял старый кузнец юную помощницу. – Бей реже, но точнее. Тогда и уставать меньше будешь и радости от работы будет больше!

Не успели отправить первый подкованный гурт, как подоспел второй, а за ним подвезли и третью партию. Маша настолько втянулась в свою явно не женскую работу, что не мыслила дальнейшую жизнь без кузницы.

– Умная ты девка, толковая, не чета внуку Ваське. Тот, как воду в ступе молотил и брал силой, дурью, показным ухарством, а ты до всего своим умом доходишь, – скупо хвалил ее старый кузнец в редкие минуты перерыва. – Прежде чем ударить, мысленно думаешь, куда надо бить. Потерпи, маленько разгребемся с делами, сделаю я из тебя настоящего кузнеца. Не просто кузнеца, а мастера.

Незаметно пролетело второе военное лето и наступила дождливая осень. Работы в кузнице поубавилась, но Никанорыч не спешил выполнять свое обещание. Однажды, зимним вечером, когда они со стариком ковали кладбищенскую оградку по заказу городского партийного работника, старый кузнец небрежно, как бы невзначай, начал разговор:

– Не передумала еще с кузней жизню свою связать? – и внимательно, будто в первый раз, оглядел крепко сбитое тело девушки.

– Нет, – Маша отрицательно покачала головой и замерла с кувалдой в руке. – Никогда не передумаю! – горячо добавила она.

– Ну, тогда и начнем с Богом, да помолясь, – Никанорыч отложил в сторону готовое, витиевато переплетенное замысловатым узором звено оградки и вытер руки. – Садись, – он покопался в стареньком шкафчике и вытащил оттуда толстую, замусоленную тетрадь. – Сперва послушай.

– Родился я в 1863 году, ежели верить записям в церковной книге, – неторопливо начал старик и пояснил:

– У нас здеся церквушка деревянная стояла, которую большевики сожгли, а вместе с церковью и документы мои.

«Как и у меня, – невольно подумала Маша. – Встретились родственные души, – девушка невольно усмехнулась своим мыслям, а старый кузнец продолжал:

– Годов мне было столько же, сколько сейчас тебе, когда наш разорившийся помещик продал меня на Выксунь, на заводы братьев Баташевых. Слыхала про таковских аспидов? – спросил старик внимательно слушавшую его девушку.

– Нет, – Маша отрицательно качнула головой. – Я и про Выксунь слышу впервые.

– Вот, – Никанорыч удовлетворенно кивнул головой. – И я слыхом не слыхивал. Жил в своей деревне, думал, что и помирать здесь придется. Ан, нет, – старый кузнец тяжело вздохнул. – На все воля Господня. Так вот…. Приехал я, ошалел поначалу. Народ кругом, звон, грохот, все бегают, кричат. Поглядел на меня управляющий, на сложение мое хилое да невзрачное. Худющий я был, нескладный, ребра с кишками на солнышке просвечивались. Поглядел и говорит, губами лягушачьими шлепает:

– Отправьте энтого доходягу (меня значица), на Велетьму. Пущай там костями своими гремит.

Посмотрел на меня презрительно, повернулся и пошел по своим делам. И так мне стало обидно, Марьюшка, что аж слезы выступили, – старик сожалеющее покачал головой. – Когда на телеге я трясся, то сам для себя решил, что всем докажу и наипервейшим кузнецом стану.

Поселили меня в дощатый, продуваемый всеми ветрами барак, на берегу пруда и определили на обучение к кузнецу Ермолаичу. Суровый мужик. До меня он в паре со своим сыном робил, а когда сына на службу воинскую призвали, ему, стало быть, меня дали в обученье. Посмотрел он на меня, на мои мослы, что-то пробурчал и отвернулся, сплюнув. А я, не смотри, что душонка едва держалась, был редкостно жилистый и дюже упрямый. Поверишь, внучка, пошло у меня дело. Грамоте-то я был обучен, староста церковный скуки ради нас, пацанят деревенских, обучил. Ермолаич, завидя такое дело, стал помаленьку меня обучать разным премудростям и кузнечным заковыкам. Он, Ермолаич, и присоветовал мне завести тетрадку и записывать в неё все, что интересно и полезно будет.