Марид Одран

Я пообещал себе еще один час истины, который Халф-Хадж запомнит по гроб жизни.

Какова бы ни была цель конспирации и значение слов «Дело Феникса», все это должно иметь огромное значение для Абу Адиля. Вот уже несколько месяцев он засылал к нам шпионов в лице Сайда, Кмузу и Умм Саад. Я подумал, сколько еще может оказаться невыделенных соглядатаев, кроме уже известных мне.

В конце дня, перед ужином, зашел Кмузу. Одет он был в черный костюм с белой рубашкой, без галстука. В таком наряде Кмузу походил на агента похоронного бюро. Выражение его лица было торжественно-суровым, словно одна из сестер в коридоре только что ему шепнула о том, что положение мое безнадежно, или что на голове у меня никогда больше не отрастут волосы, или что мне придется всю оставшуюся жизнь ходить обмазанным этой жуткой белой дрянью.

— Как вы себя чувствуете, яа Сиди? — спросил раб.

— Страдаю от затяжного синдрома послепожарного стресса, — отвечал я. — Кстати, не разбуди ты меня тогда среди ночи, мне бы сейчас и вовсе не пришлось страдать.

— Если бы вы не пользовались приставкой для улучшения сна, пожар непременно разбудил бы и вас.

Об этом я как-то не подумал..

— Может быть, — пробормотал я. — В любом случае я обязан тебе жизнью.

— Вы спасли хозяина дома, яа Сиди. Он дает мне убежище и защищает меня от Реда Абу Адиля. Мы квиты.

— Все равно я чувствую себя в долгу перед тобой. — Тут я кстати задумался, во сколько я в самом деле оцениваю свою жизнь. Могу ли я вознаградить его по достоинству чем-нибудь равноценным? — Ты не возражаешь, если я подарю тебе свободу? — спросил я.

Брови Кмузу сошлись в одну линию.

— Вы же знаете, что больше всего на свете мне нужна свобода. Но, как вам должно быть известно, только хозяин дома может решить этот вопрос.

— Я попрошу Папочку, — пожав плечами, отвечал я. — Может, у меня что-нибудь получится.

— Я буду вам чрезвычайно признателен, яа Сиди. — Лицо Кмузу почти ничего не выражало, но я знал, что в душе он был взволнован донельзя.

Мы поговорили еще немного, и вскоре Кмузу собрался уходить. Он успокоил меня, заверив, что моя мать и все наши слуги в безопасности, иншаллах. Дом сторожили два десятка вооруженных охранников. Конечно, они не заметили злоумышленников и не смогли предотвратить поджог. Заговор, шпионаж, поджог, покушение на жизнь — столь недвусмысленным образом Папочкины враги выражали свое недовольство.

Когда Кмузу удалился, я в скором времени заскучал и включил голографический телевизор, Привинченный к тумбочке неподалеку от кровати. Телевизор был плохонький, что сказывалось на изображении: оно вытянулось по вертикали. Актеры, разыгрывающие современную центральноевропейскую пьесу, по колено утопали в тумбочке. Изображение шло с субтитрами, которые, к сожалению, были утрачены, как и нижние конечности актеров. Когда лица показывали крупным планом, я видел лишь их верхнюю часть.

Вначале я подумал, что сойдет и так. Дома я редко смотрел экран. Но в больнице, где царит скука и тишина, я с удивлением обнаружил, что включаю его снова и снова. Перебрав сотню международных каналов, я не нашел ничего интересного. Либо причиной был я сам, напичканный наркотиками до одурения, либо укороченные фигурки с ампутированными ногами, бродившие по тумбочке и лопотавшие на десятке разных языков, но сосредоточить внимание мне так и не удалось.

Поэтому, спешно покинув тюрингскую трагедию, я дал телевизору приказ на отключение, после чего выбрался из постели и оделся, испытав определенные неудобства: больничный халат прилипал к местам ожогов, измазанным белой вонючей дрянью. Я сунул ноги в зеленые бумажные шлепанцы — казенное достояние — и направился к дверям. Там я повстречал санитара, несущего поднос с моим завтраком. И слюнки у меня потекли еще до того, как я разглядел, что в тарелках.

— Ну, что там у нас сегодня? — поинтересовался я.

Санитар поставил поднос на тумбочку.

— Чудесная жареная печенка, — объявил он. По тону санитара я понял, что ожидать особых деликатесов не приходится,

— Позавтракаю попозже. — Я вышел из комнаты в коридор. У дверей лифта меня спросили, какой этаж мне нужен. Я попросил назвать номер палаты Фридлендер Бея.

— Палата номер один, — последовал ответ.

— На каком этаже она находится? — спросил я.

— Этаж двадцатый.

Самый верхний. Наша больница одна из трех в городе, оборудованных ВИП-квартирами. Примерно год назад в этой самой больнице мне делали операцию на головном мозге. Тогда мне нравилось лежать в отдельной палате, но необходимости в целой квартире из нескольких комнат я не чувствовал. Мне было не до развлечений.

— Вам нужен двадцатый этаж? — спросил лифт.

— Да, — ответил я.

Мне попался умственно-отсталый лифт. Я стоял, представляя собой затейливую фигуру для всякого постороннего наблюдателя, а лифт тем временем не спеша дрейфовал с пятнадцатого этажа на двадцатый. Я тщетно искал положение, в котором одежда не прилипала бы к телу. Кроме того, меня уже начинало тошнить от сильного мятного запаха белой мази.