Мариэтта

Больше меня на Тыняновские чтения не приглашали, да я и не рвалась. Правда, позже довелось участвовать в одном из Тыняновских сборников – с занятным (как мне кажется) сообщением о параллелях между Хармсом и немецким комиком Карлом Фалентином, хотя прямых указаний на то, что Хармс был знаком с его фильмами и скетчами, нет. Но подготовка этого сборника длилась так долго и – честно говоря – нудно, и текст надо было так скрупулезно выверять в соответствии с научными стандартами, что я потеряла к нему всякий интерес. В то время можно было уже публиковать любые тексты где угодно, и научное крохоборство казалось мне чем-то избыточным, странной анахроничной игрой.

Из филологии меня унесло – я надеялась, что навсегда.

В 1996 году над сквотом в Булгаковском доме на Садовой («Булхаус» или «Биса» – с ударением на «а», от «302-бис») нависла угроза. То было время перераспределения недвижимости, и многие хорошие старые дома в центре пустовали, уже выселенные и купленные, но еще не прибранные к рукам. В этом смысле Москва начала 90-х была не хуже какого-нибудь Берлина: в «ничейных» квартирах поселялась маргинальная публика художники, музыканты, «неформалы» всех мастей; устраивали там неофициальные студии, мастерские, выставки, вели бурную молодежную, а порой и просто тихую семейную жизнь. «На Бисах» был сквотирован целый подъезд, не во дворе, где «нехорошая квартира» и сейчас музей (даже два), а со стороны Садового кольца, первый слева. Попав туда в начале 90-х после какой-то выставки, я обнаружила, что в каждой квартире живут какие-нибудь мои друзья из прошлой или позапрошлой жизни, и стала ходить в гости чуть ли не каждый день. Самую козырную квартиру на третьем этаже занимал мой старинный приятель, музыкант и художник, с красавицей женой и кучей друзей. Когда-то она принадлежала хозяину дома, табачному фабриканту, и была богато отделана в стиле модерн: штофные обои, лепнина, изящные дверные и оконные ручки и так далее. Все это, правда, потертое, облупившееся, но целое, в сочетании с авангардной живописью и множеством изобретательно сочетающихся предметов неизвестного назначения (да еще под аккомпанемент гнездившихся там живых музыкантов с гитарами и барабанами) производило сильное впечатление. (В сети можно найти обрывки видеозаписей из этой квартиры.) Но тут новый русский капитализм окреп, встал на ножки, отрастил загребущие ручки, заточил зубки на все, что плохо лежит, и ребят стали выгонять. Ясное дело, удивительные интерьеры должны были (как и в аналогичных случаях в Берлине) пойти под нож. Хотелось что-то сохранить, желательно вкупе с неповторимым человеческим материалом, и я привлекла, как мне казалось, бронебойную силу в лице Мариэтты Омаровны. В дневнике есть запись о встрече гигантов. Хозяин квартиры, красивый эффектный чувак, стал привычно рассказывать историю создания сквота: что здесь было все замусорено, загажено, «и тут пришли молодые люди, с молодыми руками, которые они не боялись запачкать по локоть…» «Надеюсь, не в крови», – заметила Чудакова, и эффект был несколько смазан. Надо сказать, что даже ее деятельное участие не спасло дом от зачистки, и вскоре всю красоту уничтожил русский евроремонт, бессмысленный и беспощадный.

В последние годы мы пересекались редко. Когда у меня выходили книжки, как мне казалось, достойные ее внимания, я пыталась ей их как-то предъявить, – например, «Метелингу» (переводы из Томаса Венцловы) или «Проблему смешного» (та самая смешная диссертация плюс еще много чего). Книжки она брала охотно, но читать отказывалась – времени не было, что вполне понятно. Хотела сразу много экземпляров, чтобы возить и раздавать их по дальним губерниям вместе с остальной гуманитарной (в прямом смысле слова – здесь оно как раз уместно) помощью. Так я узнала о ее удивительных путешествиях по стране – и, хоть я сама постоянно колесила с концертами и чтениями, даже захотелось составить ей компанию. Правда, я не люблю долго ехать на легковой машине, а вот у нее как- то получалось. Этот ее трудовой подвиг считаю очень почетным и полезным.

Мне, правда, не всегда понятны были ее политические пристрастия, и как-то в телефонном разговоре я задала ей осторожный вопрос, практически процитировав вопрос ко мне М.Л. Гаспарова. Он ведь согласился тогда, в 1989-м, быть оппонентом на моей защите и, прочитав мою писанину, спросил, взглянув сверху вниз сквозь огромные очки: «Вы это серьезно?» «Конечно, нет», – отвечала я честно. «А, ну тогда ладно», – сказал Михаил Леонович. Тут вышло совсем наоборот: я получила такую отповедь, что больше не высовывалась и на всякий случай вообще не отсвечивала.