Мариэтта

– Мариэтта Омаровна, с удовольствием, но, честно говоря, не уверена, что я для этой работы подхожу.

– Марина, вы [растягивая] фи-ло-лог! Владеете двумя языками, разбираетесь в компьютерах – вы как никто другой подходите для работы в Музее Булгакова. [Далее без паузы, не оставляя мне ни секунды на размышления] Напишите коротко о себе, позвоните директору – он молодой симпатичный человек, он вам [так! не «вы ему», а именно «он вам»] понравится.

Второй телефонный разговор – середина/конец октября 2013 года, половина двенадцатого ночи.

Контекст: к моменту описанного далее ночного звонка мое собеседование уже состоялось и прошло согласно правилам булгаковской прозы, а именно – совершенно не так, как можно было бы вначале себе вообразить. Если без обиняков (МО их и не любила), это было, пожалуй, самое ужасное, неприятное и провальное собеседование за всю мою жизнь. Я вышла из «Нехорошей квартиры» примерно в том же состоянии, в каком ее покидали «неудачливые визитеры» – не хватало только черного котенка на голове. Вдобавок ко всему, снова по закону булгаковской прозы, выходя из музея, я споткнулась на первой же ступени и полетела вниз по «Нехорошей лестнице» (прямиком к дядюшке Поплавскому). Только вышедший проводить Володя Репманн спас меня от перелома лица.

– Марина! Я не постигаю! Почему вы сразу же не позвонили мне и не рассказали, как у вас все прошло в музее!? Почему я узнаю обо всем не от вас и через столько дней! Я не постигаю!

– Мариэтта Омаровна, я подумала: раз так вышло, то, наверное, я все-таки не подхожу для работы в Музее Булгакова.

– Марина! Вы не понимаете: это [очень протяжно и громко] прин-ци-пи-альный вопрос!

Если вы не подходите для Музея Булгакова, то я [очень протяжно и очень громко] во-о-бще не знаю, кто-о-о подходит! Вы обязаны прийти туда снова! Это принципиальный вопрос. Звоните им и приходите.

Эту фотографию МО <см.> я сделала где-то через месяц после второго телефонного разговора – примерно в конце ноября 2013 года, восемь лет назад, будучи тогда, как и ныне, сотрудником того самого Музея Михаила Булгакова.

Каждый раз, пересказывая новому человеку эту историю, я задаю собеседнику вопрос: вы вообще когда-нибудь еще слышали/встречали человека с такой сильной, мощной, железобетонной ВЕРОЙ (все буквы должны быть большими):

– в себя

– в свое чутье

– в свою интуицию

– в других – не близких/родных/знакомых, а, по сути, совершенно посторонних людей?

Я – нет.

Встречу ли еще?

Вряд ли.

Наталья Сафонова

Буду понемножку рассказывать вам о Мариэтте Чудаковой.

Мариэтта Омаровна не переносила разговоров из серии «надо валить», «все бесполезно», «все плохо», «мы ничего не можем сделать» и т. д.

Страшно кипятилась – «Как же так! Уехать они все хотят! А кто будет заботиться о России? Кто поможет наладить здесь нормальную жизнь? Разве это не наша страна? Разве мы не хозяева в своей империи?» Причем слово империя, она произносила с несколько иронической улыбкой – «Амперия» (может, цитировала кого-нибудь, не знаю).

Слова эти звучали у нее отнюдь не пафосно, не патетически, как может показаться – она действительно говорила о России, как мы бы говорили о своем ребенке, о своей матери, о ком-то близком и родном, которого никак невозможно оставить своими заботами и тем более бросить в беде.

«И это мне пишут мужчины! Ты посмотри – Мужчины!» – горячилась она, показывая мне комментарии в Facebook.

К мужчинам, как девочка, воспитанная в семье отца-дагестанца, она относилась с особым уважением, но и требования у нее к ним были особые.

«Что значит ненавижу советскую власть? Неееет, ненависть слишком сильное слово много чести! Но надо понимать и знать, что власть эта была человеконенавистническая, людоедская была власть, а главным организатором кошмара, который обрушился на Россию в 17-м году, был “дедушка Ленин” – определенно больной человек, а Сталин оказался слишком хорошим учеником.»

«Всех учили. Но зачем же ты оказался первым учеником, скотина такая?» (Е. Шварц)

Это она хотела донести до детей, что и попыталась сделать в одной из последних книг для юношества «Рассказы про Россию 1861–1922: книжка для чтения».

У Мариэтты Омаровны была твердая договоренность со своим организмом.

Она о нем заботится и уважительно относится к его работе, а он в ответ не болеет и подает сигналы, если что.

Она считала, что здоровье ей дано крепкое и вмешиваться в функционирование организма дело пустое и даже вредное.

Во всяком случае, она была в этом убеждена.

Из-за этого своего убеждения она и отказывалась делать прививку.

«Наташка, не морочь мне голову! Я знаю свой организм прекрасно и чувствую, что прививку мне делать не надо. Поговорим о другом, расскажи про что-то хорошее, расскажи про Марусю…»

«Так! Наташа, мы с вами поссоримся, если вы будете продолжать об этом со мной говорить!» (когда сердилась, переходила на вы).

Настаивать, как вы понимаете, было бесполезно совершенно.