Мария Антуанетта

Семье не хватало белья и одежды, и женщины занялись ее починкой. Нитки приходилось откусывать зубами, ибо все колющие и режущие предметы, равно как и все необходимое для письма, у них отобрали. Королеве и Марии Терезе удалось сохранить только несколько карандашных огрызков. Коммуна сократила расходы на королевских узников, ибо они «такие же граждане, как все». Печи грели плохо, дрова были сырые, и король вскоре заболел. Преданный Клери ухаживал за ним, но вскоре свалился сам, и выхаживать обоих пришлось королеве и Елизавете. Когда прошел слух, что короля пытались отравить, Коммуна наконец разрешила Марии Антуанетте пригласить к нему ее бывшего личного врача Вик д'Азира. Газета Эбера немедленно откликнулась на болезнь короля: «Интересно, кого это вы хотите убедить, что санкюлоты хотят избавиться от предателя Капета, предложив ему яд на завтрак, как делали папы римские? Нет, он должен кончить свои омерзительные дни на эшафоте. До тех пор, пока мы не сыграем в шары головой коронованного рогоносца, не будет на земле ни свободы, ни равенства». На улице стояла осень, и гильотина, испытания которой успешно завершились весной, уже заработала, установив равенство в смерти.

«Собранию предложили устроить процесс над королем и судить королеву обычным уголовным судом… считают, что их непременно будут судить, но народ их помилует, и им будет выделена пенсия, дабы они могли жить, только я не знаю где; Боже, какой ужас, и как это печально для них, какое унижение…» — писал 4 ноября Ферзен из Брюсселя своему другу Таубе. Вынужденный покинуть Брюссель, к которому после разгрома австрийцев при Жемаппе стремительно двигалась армия Французской республики, швед, как и многие его друзья, отправился скитаться по вздыбленной войной Европе. Портфель с бумагами королевы, которые Мерси советовал ему уничтожить, он отправил в посольской карете Симолина. Из-за военных действий газет из Парижа не поступало, и Ферзен мог только гадать, в каком положении находится королева. Прибыв 20 декабря в Дюссельдорф, он узнал о начале суда над королем.

* * *

Толчком к началу процесса послужило сообщение слесаря Гамена об оставшемся в Тюильри личном сейфе короля. Сейф вскрыли; бумаги, обнаруженные в нем, вызвали бурю негодования среди республиканцев. Узнав, что Мирабо получал деньги от короля, негодующий народ расколотил бюсты своего бывшего кумира, а парижане выбросили его прах из Пантеона. Переписка Людовика с иностранными державами давала повод обвинить короля в двуличии и тайных переговорах с вражескими державами. Коммуна от имени санкюлотов Парижа потребовала не суда, а мести за страдания, причиненные Людовиком XVI народу. С трибуны Конвента Робеспьер заявил, что речь пойдет не о судебном процессе, ибо члены Конвента — не судьи, а о «мерах общественного спасения», об «акте государственной прозорливости». «Людовик должен умереть, чтобы здравствовало отечество», — завершил свою речь вождь революции. Столь же категоричен был и молодой якобинец Сен-Жюст, ставший с первых своих депутатских шагов ближайшим соратником Робеспьера. «Мы должны не столько судить Людовика, сколько поразить его, — говорил с трибуны Сен-Жюст. — Невозможно царствовать и не быть виновным». Иначе говоря, еще до начала процесса Людовик был обречен.

Узники Тампля не подозревали, что основной темой дебатов в Конвенте стала участь короля. И хотя ни санкюлоты на улицах, ни стражники не давали им возможности забыть о ненависти к ним революционеров, 11 декабря, когда под рокот барабанов к ним в сопровождении караула явился Петион и зачитал декрет Конвента о привлечении Людовика Капета к суду, женщины похолодели от страха. После завтрака, прошедшего в молчании под неусыпным надзором, Людовика увели: после полудня ему предстояло предстать перед Конвентом для допроса. «Матушка попыталась узнать у муниципальных чиновников, охранявших ее, что происходит, — писала Мадам Руаяль. — Она впервые удостоила их вопросом. Но эти люди не захотели ей ответить». Вечером, когда Людовик вернулся в Тампль, его сразу препроводили в его комнату. В последующие дни ему не давали даже переброситься словом с родными. С помощью Тюржи Клери сумел раздобыть газету, передать которую он смог, лишь спрятав ее в гардеробной, одновременно являвшейся отхожим местом, — это был единственный уголок, куда не заглядывали чиновники Коммуны. Когда королю удавалось поговорить с Клери, он непременно просил его успокоить королеву, заверить ее, что обсуждается вопрос о его высылке из страны. Шесть недель, что длился процесс, королева места себе не находила. Если бы не дети, она, наверное, слегла бы от слабости, тревоги и слез, но ради детей она держалась, храня достоинство и внешнее спокойствие. Понимая, чем кончится процесс, Людовик написал завещание; в строках, посвященных королеве, он просил ее воспитать детей «добрыми христианами» и «честными людьми», а также простить его за все те страдания, которые ей пришлось претерпеть из-за него: «…Если она полагает, что у нее есть за что упрекнуть себя, пусть знает, что я зла на нее не держу».