Мария Антуанетта

Время от времени работы в Трианоне приходилось останавливать из-за нехватки денег; особенно часто денег не хватало, когда казной заведовал Тюрго, прилагавший все усилия для ограничения сумм, требуемых на переустройство Трианона. Впоследствии говорили, что к несусветным тратам королеву якобы подталкивал Мерси, желая, таким образом, проверить, насколько велика ее власть над королем, и убедить всех, что король слаб и не в состоянии противостоять капризам супруги. «Равнодушный к тому, какие развлечения придумывает себе королева, Людовик XVI никогда не разговаривал с ней серьезно, а только отшучивался», — писал барон фон Гольц. Согласно подсчетам Мерси, в начале 1777 года личные долги Марии Антуанетты составляли 487 тысяч 272 ливра, а всего с 1774 по 1789 год королева истратила пять миллионов ливров; за этот же период долги обоих братьев короля составили 28 миллионов, которые Людовик оплатил точно так же, как и расходы Марии Антуанетты. По сравнению с королевской семьей сумма получилась довольно скромная. В Версале тратили, а в Париже пели:

Кутеж и контрданс —
Вот королевский шанс
Раздеть народ до нитки;
Мы в мотовстве-то прытки…

«Вы покидаете короля на всю ночь, бросаете его в Версале, а сами, смешавшись с толпой, веселитесь вместе с парижским сбродом! Когда у вас наконец откроются глаза, вы сами придете в ужас… подумайте только, какое представление сложится у публики о ваших вкусах, о вашем рассудке…» — гневался на сестру Иосиф. Анонимный наблюдатель сообщал в Вену, что королева «часто не оказывает знаков внимания тем, кто вправе их от нее ожидать, а именно знатным вельможам и министрам, послам и министрам иностранных дворов, а также иностранным гостям, с которыми она не считает нужным даже перемолвиться словом». Она небрежно «обращается с королем, называет его бедняжкой (это слово время от времени слетало у нее с уст), считает, что может распоряжаться им по своему усмотрению и использовать его для своих личных целей. Король не располагает к себе, его манера вести себя далека от совершенства, он говорит плохо и мало, признает превосходство королевы и позволяет ей ясно это показывать. Она совершенно очевидно не любит его, да это было бы трудно, однако ей приятно сознавать, что он относится к ней снисходительно и даже почтительно, поэтому, несмотря на различие темпераментов, характеров и вкусов, они вполне ладят, чего и следовало желать. <…> Но у нее все отчетливее прослеживается стремление к абсолютной независимости. <…> Иных мыслей у нее, похоже, нет; помимо этого желания, она более ни о чем не думает, а то, как она использует свою независимость, подтверждает наши выводы, что она стремится только развлекаться или заниматься разными пустяками…». Наблюдатель, чей подробный отчет был переписан секретарем австрийского кабинета Пихлером, сообщал также, что когда королева «хочет угодить кому-либо, она действует необычайно ловко, но в целом похоже, что ее либо боятся, либо уважают, но не любят, хотя во всем, что касается чувств, во Франции нельзя ни в чем быть уверенным, ибо умы здесь готовы в любую минуту броситься из одной крайности в другую. <…> В сущности, вполне естественно, что, прибыв во Францию в очень юном возрасте, она приобрела тон и вкусы здешней нации, а потому ищет и находит удовольствие в посещении общества, которое в этой стране называют хорошей компанией. <…> Кажется, она еще не знает, что такое настоящая дружба, а ее предпочтения, до сей поры недолговременные, являются скорее привязанностями, как их именуют во Франции…».

Злые языки порождали новые сплетни, ядовитые перья сочиняли куплеты, в которых полоскали белье королевской семьи:

«Во дворце недород, —
рассуждает народ, —
королева-то как убивается.
Может, хер не встает?
Иль не хер, а фагот
В королевских кюлотах болтается?»
А мамаша Муши
на другое грешит,
мол, из хера вода выливается.