Мария Башкирцева

Потом эти большие залы, огромные залы со скульптурой, эти лестницы – все это заставляет биться сердце. Пока искали мою квитанцию и мой номер, принесли портрет Греви, сделанный Бонна, но поставили около стены, так что свет мешал видеть его. Во всей зале только и были, что картина Бонна, моя и какой-то ужасный желтый фон. Бонна показался мне хорошим, а видеть здесь себя мне было страшно. Это мой дебют, независимый, публичный поступок! Чувствуешь себя одинокой, словно на возвышении, окруженном водою…»

Так к Башкирцевой приходит первый успех.

Она продолжает напряженно работать, начиная день с гармонических звуков арфы, как это делали жрецы Аполлона. Интересна расписка, которую Мария дала Жюлиану: «Я, нижеподписавшаяся, обязуюсь каждую неделю делать голову или академический рисунок или же этюд в натуральную величину. Кроме того, я буду делать по три композиции в неделю, если же одну, то вполне отделанную. Если я нарушу вышесказанные условия, то я уполномочиваю г-на Родольфа Жюлиана, художника, разглашать повсюду, что я не представляю из себя ничего интересного. Marie Russ».

Для Башкирцевой согласилась позировать одна американка из мастерской, Алиса Брайсбен, с условием, что Мария подарит ей портрет. Башкирцева согласилась. Салон начинает приносить дивиденды.

С начала 1880 года здоровье Марии начало ухудшаться. Появился кашель, который продолжался всю зиму. Беспокоит ее и слух – с марта она стала хуже слышать. «Доктор предполагает, что мой кашель чисто нервный, может быть, потому что я не охрипла, у меня ни горло не болит, ни грудь. Я просто задыхаюсь, и у меня колотье в правом боку».

Для лечения выбран курорт Мон-Дор. Мария живет в маленькой гостинице, куда за ней приносят закрытые носилки. В плаще и костюме из белой фланели она едет принимать ванну, душ, пить воды, вдыхать пары. Но лучше ей не становится: «У меня так болит все внутри, от шеи к левому уху, что можно сойти с ума. Я не говорю об этом, а то тетя будет надоедать, но я знаю, что это связано с горлом. Вот уже двадцать четыре часа я испытываю такую боль, что хочется кричать, совершенно невозможно спать или что-нибудь делать. Мне приходится даже каждую минуту прерывать чтение. Я думаю, что из-за этой боли жизнь представляется мне в черном свете. Что за горе! Когда же оно кончится, и навсегда?»

Когда боль отпускает, Мария возвращается к работе, она пишет портрет двух деревенских детей, но, проработав две недели, бросает картину. Вне мастерской, без обязательств перед учителями упорство ее пропадает. Побеждает боль, приводящая к апатии.

«У меня никогда недоставало настойчивости довести произведение до конца. Происходят события, у меня являются идеи, я набрасываю свои мысли, а на следующий день нахожу в журнале статью, похожую на мою и делающую мою – ненужной; таким образом я никогда не кончаю, даже не привожу в должное состояние. Настойчивость в искусстве показывает мне, что нужно известное усилие, чтобы победить первые трудности; только первый шаг труден», – признается Мария в дневнике.

Когда Башкирцевы возвращаются в Париж, то первым делом посещают доктора Фовеля, который обнаруживает, что у Марии затронуты бронхи, и прописывает ей, как и всем чахоточным, рыбий жир, смазывание груди йодом, теплое молоко, фланель и т. д., и т. п.

Башкирцева занимает поначалу не совсем обычную позицию: «Знаете ли… я не надену фланели и не стану пачкать себя йодом. Я не стремлюсь выздороветь. И без того будет достаточно и жизни, и здоровья для того, что мне нужно сделать». Но вскоре эта юношеская бравада исчезает. Девушка страдает от жесточайшей боли, доктор честно сказал ей, что она уже никогда не будет слышать по-прежнему. Она еще не глуха, но слышит все хуже и хуже. Думать о смерти в ситуации, когда сама смерть кажется нереальной, это одно, а когда вдруг ощущаешь близкое дыхание смерти, все сразу меняется.

«Три года назад в Германии один доктор на водах нашел у меня что-то в правом легком. Я очень смеялась. Потом еще в Ницце, пять лет тому назад, я чувствовала как будто боль в этом месте; я была убеждена, что это растет горб, потому что у меня были две горбатые тетки, сестры отца; и вот еще несколько месяцев назад на вопрос, не чувствую ли я там какой-нибудь боли, я отвечала «нет». Теперь же, если я кашляю или только глубоко вздыхаю, я чувствую это место направо в спине. Все это заставляет меня думать, что, может быть, действительно там есть что-нибудь… Я чувствую какое-то самоудовлетворение в том, что не показываю и вида, что я больна, но все это мне совсем не нравится. Это гадкая смерть, очень медленная, четыре, пять, даже, может быть, десять лет».

На самом деле ей оставалось всего четыре года. Но Марию волнует не только смерть, но и безвестность: «Я с ума схожу, думая, что могу умереть в безвестности. Самая степень моего отчаяния показывает, что это должно случиться».