Мария Башкирцева

«Доктор Тилениус только что вышел от нас, он расспрашивал меня о моей болезни и не сказал, как французы: „Это ничего, в восемь дней мы вас вылечим"», – записывает она в своем дневнике. Это вызывает у нее тревогу, она начинает подозревать, что что-то не так.

Мария скучает в Содене, пытается читать Тита Ливия, пытается учиться вязать шерстяной чулок, но все бросает недочитанным и недоделанным. Она пьет воду из целебного источника, носит какую-то диковинную шляпу, которая, по ее словам, занимает весь Соден, наряжается старой немкой и бродит по Курхаузу, вызывая подозрение у служителей. Мертвая тишина царит в Содене, от этой тишины у Башкирцевой кружится голова, как от слишком сильного шума. Она привыкла к Риму и Парижу.

Вскоре Марию вызывают в Париж, потому что дедушка находится при смерти. Он практически неподвижен. Башкирцева пытается его рисовать, но получается у нее плохо, потому что ей трудно передать все эти белые подушки, белую рубашку, белые волосы – белое на белом.

Как-то утром, когда она собирается в мастерскую, к ней присылают слугу сказать, что дедушке стало хуже. Женщины плачут, и лишь у Марии хватает сил и хладнокровия, чтобы оставаться возле старика до самого конца. Она подробно описывает это в дневнике: «Я оставалась там до конца, стоя на коленях, то проводя рукой по его лбу, то щупая пульс. Я видела, как он умирал, бедный милый дедушка, после стольких страданий… Во время службы, происходившей у самой постели, мама упала мне на руки, ее должны были унести и уложить в постель. Его положили на постель, нескладно прибранную; эти слуги – ужасны, они делают все это с каким-то особенным рвением, при виде которого делается тяжело. Я сама уложила подушки, покрыв их батистом, окаймленным кружевом, и задрапировала шалью кровать, которую он любил – железную – и которая показалась бы бедной другим. Я убрала все кругом белой кисеей; эта белизна идет к честной душе, только что отлетевшей, к чистоте сердца, которое перестало биться. Я дотронулась до его лба, когда он уже охладел, и не чувствовала при этом ни страха, ни отвращения…

Атмосфера представляет ужасную смесь цветов, ладана и трупа. На улице жара, и пришлось закрыть ставни. В два часа дня я принялась писать портрет с покойного, но в четыре часа солнце перешло на сторону окон; нужно было прекратить работу, это будет только эскиз…»

После смерти дедушки его наследники перессорились из-за наследства. В дневнике Марии от всех вселенских страстей, разгоревшихся в связи с этим, остается лишь запись от 30 августа 1878 года: «Реальная жизнь есть гадкий и скучный сон…»

Она снова принимается за свое образование: начинает изучать римскую историю, покупает популярную историю Виктора Дюрюи, выходящую отдельными выпусками. Кроме Виктора Дюрюи дочитывает Тита Ливия, начинает читать историю Франции современного историка Жюля Мишле. На ее столе – труды Аристофана, Плутарха, Геродота и Ксенофонта. Из современных писателей Мария с упоением читает Оноре де Бальзака. Она мечтает создать школу живописи для женщин.

В своих занятиях живописью Башкирцева тоже преуспевает. Ей позволяют перейти к краскам, и она начинает с натюрмортов. А уже через два месяца учителя разрешают ей попробовать писать с натуры. В своей учебе она прыгает через ступеньки, спешит. Точно так же она пропустила гипсы, обязательный этап в обучении живописи.

Робер-Флери и Жюлиан заботятся о Башкирцевой, возлагают на нее надежды, ведь ее успех – это успех работы мастерской, а значит, новые ученики, что немаловажно. Жюлиан ценит Башкирцеву как ученицу из высшего общества и думает о ней как о своей хорошей рекламе в этом обществе.

В октябре один из рисунков Марии Жюлиан показывает художникам-мужчинам. Работа получает необыкновенно высокую оценку. Марии говорят о том, что у нее мужская рука. Вообще, о Башкирцевой преподаватели говорят так много, что это вызывает в мастерской не просто зависть, а озлобление.

«Это глупо, но мне тяжело от зависти этих девушек, – пишет Мария в дневнике. – Это так мелко, так гадко, так низко! Я никогда не умела завидовать: я просто сожалею, что не могу быть на месте другого. Я всегда преклоняюсь перед тем, что выше меня; мне досадно, но я преклоняюсь, тогда как эти твари… Эти заранее приготовленные разговоры, эти улыбочки, когда заговорят о ком-нибудь, кем доволен профессор, эти словца по моему адресу в разговоре о ком-нибудь другом, которыми хотят показать, что успех в мастерской ровно ничего не означает».