Мария Федоровна

Ответ матери не заставил себя ждать. В письме от 1 ноября она писала сыну:

«Ты не можешь себе представить, как твое письмо меня обрадовало, зная, как тебе трудно в это время писать, но я так много страдала и измучилась, что я чувствую, что я постарела за это короткое время по крайней мере на 10 лет. Слава Богу, что последние дни все-таки немного спокойнее стало в Петербурге и что тебе немножко легче стало на душе, мой бедный Ники. Это же ужас, через какие страдания ты прошел, в особенности не знать, на что решиться, — все это чувствовало мое сердце, и я страдала за тебя. Я понимала, что ты не можешь мне телеграфировать, но тоска для меня здесь без вестей была просто убийственной. От Извольского (посланник России в Дании. — Ю. К.), по крайней мере, я узнала все подробности обо всех этих ужасных днях; трудно поверить, что все это произошло в России! В конце концов, ты не мог поступить иначе. Бог помог тебе выйти из этого ужасного и более чем мучительного положения, и я уверена, что при твоей глубокой вере Он будет и дальше помогать тебе и поддерживать тебя в твоих благих намерениях. Он читает в сердцах и видит, с каким терпением и смирением ты несешь тяжелый крест, возложенный Им на тебя. Витте также заслуживает большого сожаления со всеми его ужасными затруднениями, в особенности потому, что он их не ожидал. Ты должен теперь выказать ему доверие и предоставить ему действовать по его программе…»

«Стыдно и больно за бедную Русь переживать на глазах всего мира подобный кризис…»

Николай II надеялся, что с назначением С. Ю. Витте на пост премьер-министра и изданием манифеста он решит задачи, направленные на успокоение и умиротворение умов. Однако ситуация в стране развивалась иначе. «В первые дни после Манифеста, — писал царь матери 27 октября, — нехорошие элементы сильно подняли головы, но затем наступила сильная реакция, и вся масса преданных людей воспряла.

Результат случился понятный и обыкновенный у нас: народ возмутился наглостью и дерзостью революционеров и социалистов… Поразительно, с каким единодушием и сразу это случилось во всех городах России и Сибири. В Англии, конечно, пишут, что эти беспорядки (речь идет о еврейских погромах. — Ю. К.) были организованы полицией, как всегда — старая знакомая басня!.. Случаи в Томске, Симферополе, Твери и Одессе показали, до чего может дойти рассвирепевшая толпа, и когда она окружала дома, в которых заперлись революционеры, и поджигала их, убивая всякого, кто выходил».

Лев Толстой, выступавший в те годы с критикой многих правительственных актов, как свидетельствовал Д. П. Маковицкий (Голос минувшего. М., 1923. № 3), скажет: «Не верю, что полиция подстрекает народ на погромы. Это и о Кишиневе, и о Баку говорили… Это грубое выражение воли народа… Народ видит насилие революционной молодежи и противодействует».