Мария Каллас

Оно было и остается это желание - а любое желание жаждет вечности, глубокой, глубокой вечности — болезненное желание творить искусство. Джулини: "Мария не знала, что такое капризы или рутина, даже если ей приходилось сто раз проделывать одно и то же. Она относится к немногим артистам, известным мне среди певцов, музыкантов и дирижеров, для которых последний спектакль не менее важен и волнителен, чем первый. Все остальные — и в этом беда театра - уже после премьеры, самое большее после нескольких представлений, теряют вкус к спектаклю. Уверяю вас, что для Марии восемнадцатая "Травиата" была не менее захватывающей, чем первая. Конечно, какие-то спектакли были удачнее других — певец ведь не машина. Но одно оставалось неизменным: Мария полностью отдавалась своей работе и театру, ее переполняло желание что-то дать публике. Ее вдохновение чувствовалось не только в кульминационные моменты, в знаменитых ариях или дуэтах, но даже тогда, когда она в речитативе звала служанку. Это могло тронуть сердце любого".

Она была и есть единственная актриса, всегда появлявшаяся на сцене по праву, в то время как ее партнер, Джузеппе ди Стефано, скучал во время репетиций нежного любовного признания и в скором времени начал опаздывать, а то и вовсе не являлся на репетиции. Висконти: "Марию раздражало подобное поведение. "Это неуважение ко мне и отсутствие порядочности, даже по отношению к самому себе". Она была и есть тот рычаг, что повернул землю к слушающим и глядяшим".

Сценограф Пьеро Този, двумя месяцами раньше оформлявший постановку "Сомнамбулы" Беллини: "Первая декорация де Нобили, выполненная в траурных цветах - черном, золотом и пурпурном, — наполняла атмосферу предчувствием смерти Виолетты. Висконти придал неповторимую индивидуальность каждому хористу, каждой куртизанке. Гастона он сделал экспансивным гомосексуалистом. Беспорядочная неразбериха на сцене походила на настоящий кутеж с его грубоватой разнузданностью. На заднем плане был павильон, и, таким образом, гости Виолетты могли уходить туда за едой и естественным образом возвращаться на сцену. Во время дуэта "Un di felice" влюбленные оставались одни; на Каллас было черное вечернее платье и длинные белые перчатки, в руке она держала маленький букетик фиалок. Когда Альфред признавался ей в любви, она медленно отворачивалась от него и шла к просцениуму... Руки в белых перчатках она держала за спиной, напряженно вытянутыми. В таком положении Альфред и обнимал ее. Букетик падал на пол. Незабываемо трогательно. Театральная прелесть....После ухода гостей опустевшая зала становилась похожа на кладбище: полуувядшие цветочные гирлянды, стол, напоминающий поле боя, салфетки и вееры на полу, перевернутые стулья. Входила служанка Аннина и гасила люстру и свечи, а Каллас тем временем опускалась в кресло у камина, закутанная в широкий шарф, в отсветах пламени. Снимая украшения и вынимая шпильки из волос, рассыпающихся по плечам, она пела "Ah, tors' e lui". Потом вставала, подходила к столу; садилась, откидывала голову и сбрасывала туфли с ног — точь-в-точь Нана Золя. Здесь голос Альфреда прерывал ее пение. Она не понимала, откуда взялся этот звук, звучит ли он в ее воображении или в реальности. Ища источник звука, она бежала к веранде. Казалось, в этот момент зрители могли слышать биение ее сердца".

Она была и есть та, что не просто пела партии, но жила на острие бритвы и заставляла слушателей леденеть, страдать и содрогаться. Джулини: "Мастерство, с которым Каллас в первом акте изображала капризную страсть куртизанки к наслаждениям и развлечениям, делало ее превращение в любящую женщину во втором акте еще более трогательным. Этот эмоциональный контраст был именно тем, что мы — Мария, Лукино и я -так долго искали. Используя все доступные ей средства вокальной, музыкальной и драматической выразительности, Каллас все глубже раскрывала способность Виолетты полностью забываться, растворяться в другом человеке, вплоть до того, чтобы пожертвовать собой и отказаться от единственной любви, которую ей дано было узнать. Невероятно, как Каллас удавалось выразить в одной-единственной арии всевозможные оттенки чувства и настроения. Это слышали зрители, и мы до сих пор слышим, как она восклицает: "Ah! Dite alia giovine", - нет, не восклицает, а шепчет, и голос ее умирает и страдает и обращается вовнутрь и все же наполняет весь театр. И мы видим ее перед собой, как воплощение скорби и отчаяния".