Мария Каллас

Вернер Шрётер писал в некрологе, что она прибегла к форме искусства, не соответствующей духу времени, а именно к итальянской опере бельканто, тем самым загнав себя в "художественную и социальную сферу", которой недоставало жизненности, и что "безжизненная" верхушка современного ей общественного строя "сводила ее великолепные вечера к светским мероприятиям". Эти строчки дышат страстью пламенного поклонника, стремящегося к своего рода мистическому единению с объектом своего преклонения. Однако трудно представить Марию Каллас в роли жертвы "безжизненного" слоя общества. Она, скорее, стала жертвой демократической системы с ее комплексом эстетической неполноценности и тягой к нивелированию. Тем, против чего ей пришлось бороться, была усредненность, рутина театрального дела, небрежность в репертуарных постановках.

На протяжении нескольких лет эта борьба неизменно оканчивалась триумфом, несмотря на все мыслимые и немыслимые препятствия. Тот, кто слушал записи ее арий в неаполитанском "Набукко" Верди под руководством Витторио Гуи, в "Аиде" и "Трубадуре" из Мехико-Сити, "Сомнамбуле" Винченцо Беллини и "Травиате" либо "Бале-маскараде" Верди театра "Ла Скала", кто обращал внимание на реакции публики в постановке "Анны Болейн" Доницетти и внимал тому, как она в премьере "Нормы", открывавшей 7 декабря 1955 года сезон в "Ла Скала", на одном дыхании пела "Ah si, fa core, abbracciami", вызывая у публики

вздохи восхищения, заметит, что по крайней мере в театре у нее были настоящие слушатели - слушатели, покорявшиеся ее таланту и сознававшие необычайность ее пения. И в аплодисментах есть тона и полутона. Храп во время спектакля может быть формой критики, а вопли "браво" - унизительными; Каллас же хлопали с изумлением, с восторгом, с преклонением.

Нет, времена, когда она выступала, не были невосприимчивы к опере; такие времена настали, лишь когда она покинула сиену и Новый и Старый Свет заполонили "фестивальные спецпредставления" (Теодор Адорно). Как следует из воспоминаний Лукино Висконти, Франко Дзеффирелли или Вальтера Легге, ее талант пришелся ко времени. Конечно, в молодости ей в течение одной недели приходилось и петь Брунгильду в "Валькирии" Вагнера, и разучивать совершенно иную в стилистическом и техническом отношении партию Эльвиры в "Пуританах" Беллини, а на "Армиду" Россини у нее было вообще всего пять дней; однако то, что она приняла этот вызов и справилась с ним, свидетельствует о высочайшей степени технической подготовки, которая позволяла одолеть самые замысловатые сложности бельканто.

Однажды заявив о себе, она смогла, по крайней мере в Милане, Флоренции, Венеции, Лондоне и Чикаго, петь в постановках, излучавших все то, что должно излучать настоящее художественное событие — жажду совершенства, которую с ней разделяли многие из ее коллег. Совершенство — какое несовершенное в силу своей абстрактности понятие! Говорить нужно о выразительности, о лихорадочном стремлении творить искусство и преображать "заурядную трагедию" (Ингеборг Бахман) в одно из тех событий, что объединяют великий замысел тех, кто его осуществляет, со способностью воспринять его теми, кто его переживает.

Вечером 28 мая 1955 года... ах нет, это происходит сейчас, мы можем это слышать, потому что время возвращается в вечность, итак, тогда и вчера, и сейчас, и завтра, и через десять лет мы переживаем момент, описанный Карло Марией Джулини, который дирижировал тогда и будет дирижировать завтра, момент, когда он закончил прелюдию к "Травиате" и занавес медленно пополз наверх под звуки аллегро, сопровождающего сцену бала: "Мое сердце замерло на мгновение. Я был зачарован красотой, представившейся моим взорам. Это было самое волнующее и превосходное оформление, какое я когда-либо видел в своей жизни. Каждая деталь созданных Лилой де Нобили декораций и костюмов казалась частью другого мира, мира непостижимо достоверного. Иллюзия искусства - или искусственности, ибо театр есть искусственный мир, - рассеялась. Всякий раз, когда я становился за дирижерский пульт на этой опере, меня заново охватывало это чувство — больше двадцати раз за два сезона. Тогда реальностью для меня становилась сиена. То, что было за мной, — публика, зал, сама "Ла Скала", - все это казалось мне поддельным, а то, что происходило на сцене, было правдой, было самой жизнью".