Мария Каллас

Именно этот спектакль так восхищал Ингеборг Бахман. "Она единственная, кто, выходя на сцену в течение этих десятилетий, заставлял слушателей леденеть, страдать, содрогаться, она всегда была искусством, самим искусством..." Именно в этой постановке воплотилась мечта Лукино Висконти о совершенной актерской игре: "Я поставил "Травиату" для нее одной, не для себя. Я сделал это в угоду Каллас, ибо Каллас должно угождать. Лила де Нобили и я перенесли действие оперы в коней прошлого века, в 1875 год. Почему? Потому что Мария Каллас прекрасно смотрелась в костюмах той поры. Она была высокой и худой - просто заглядение, если одеть ее в платье с узким верхом, кринолином и длинным шлейфом. Что касается моей режиссуры, то я попытался придать Каллас что-то от Дузе, что-то от Рашель, что-то от Бернар. Но прежде всего я думал о Дузе".

Это была та выразительность, о которой сценограф Сандро Секуи сказал: "Висконти научил нас верить тому, что мы видим, но он сказал также, что правда должна пройти сквозь фильтр искусства. И хотя все в его "Травиате" выглядело бесподобно реалистичным, оно не было таковым. Большинство театралов Италии считают Лилу де Нобили величайшим сценографом в мире благодаря ее чудесной способности кристаллизировать атмосферу. Ее творения создают иллюзию правдоподобия, но правдоподобия живописного полотна, правдоподобия с поэтической дистанцией. Она умеет создавать атмосферу, выходящую за пределы реальности. Я помню огромную люстру в первом акте: она была не настоящая, а нарисованная и оклеенная шелком, газом и тюлем. Когда на нее попадал луч света, она казалась реальной. Так же дело обстояло и с большими восточными вазами и гардинами: они не имели никакого отношения к подлинным шедеврам восточного искусства, однако все верили в их аутентичность. На всем спектакле в целом лежал оттенок декаданса, и это было правильно. Висконти и де Нобили запечатлели незабываемую мечту о "прекрасной эпохе"".

Именно эта постановка стала плодом скрупулезной и вдохновенной, приносящей радость и мучительной работы. Карло Мария Джулини: "В этом спектакле Каллас пела и играла с такой легкостью, словно находится у себя дома, в квартире, а не в театре. Это было неотъемлемой частью нашей постановки, нашего видения Виолетты: ведь публика должна была верить всему, что она делала. В первом акте Каллас была одета, как все остальные куртизанки, и вела себя соответственно, но ее окружала некая мистическая аура, выделявшая ее среди других. Не то чтобы она была лучше ос вешена или на ее долю приходилось больше действия, нет, она просто обладала загадочным магнетизмом....Перед тем, как я начал музыкальные репетиции с солистами, хором и оркестром, а Висконти стал репетировать с артистами на сцене, мы долгое время работали с одной Марией. Мы втроем оттачивали ее мастерство, полное единение слова, музыки и действия. Помимо того, что Висконти просто театральный гений, он еще и удивительно чувствует итальянскую романтическую оперу. Каждый жест Марии он выводил из музыкального контекста. Особое внимание мы уделили душевному состоянию Виолетты, попытались проникнуть во внутренний мир этой маленькой хрупкой женщины и обнаружили при этом тысячи мельчайших нюансов. Я убежден, что ни один из тех, кто видел Марию в "Травиате", никогда этого не забудет, точно так же как невозможно забыть красоту Гарбо в "Камилле". Все были взволнованы и тронуты....Что касается пения Каллас, то до сих пор я работал с ней только один раз — четыре года назад, в Бергамо, в один из вечеров, когда давали "Травиату"; это был мой самый первый спектакль. Ее в последний момент попросили заменить Ренату Тебальди, которая пела в премьере. У нас даже не было времени разобрать партитуру на рояле перед представлением. Пела она, разумеется, великолепно — тогда она была очень полной, — но ее Виолетта в "Ла Скала" была совсем другой — с богатым внутренним миром, очень нежной. Когда она, Висконти и я готовили роль, шаг за шагом, она находила все новые краски в своем голосе, все новые средства музыкальной выразительности — благодаря новому пониманию натуры Виолетты. Все смыкалось. Могу лишь подчеркнуть, что это был медленный, изнурительный, кропотливый труд, труд не ради массового успеха, а во имя раскрытия всех возможностей театральной выразительности".