Мария Магдалина

Шабаш был тем более торжественный, что приходился накануне праздника Пасхи, и по просьбе священников Пилат разрешил ускорить смерть приговоренных так называемым crurifragium, то есть перебить им колени: способ, который римляне применяли к рабам и военнопленным.

По приказанию Петрония солдаты уже перебили колени разбойникам, а когда они подошли к Иисусу, то увидали, что он уже мертв; но все-таки, желая убедиться, один из воинов ударил его копьем в левый бок ближе к груди.

Полилась кровь, и раздался нечеловеческий крик Марии, которая, прорвавшись сквозь цепь, припала к кресту и с такой силой обвила его руками, что два легионера не могли никак оттащить ее.

— Оставьте ее, — приказал центурион. Он велел снять с крестов тела разбойников, а, прочитав приказ Пилата, тело Иисуса передал на попечение Иосифа.

Раздался сигнал трубы, солдаты построились в боевой порядок и отправились в город.

— Встань, Мария, — стали уговаривать Магдалину женщины, — нам надо снять тело с креста и похоронить его временно в гробнице Иосифа. После праздника мы придем умастить его. Теперь мы только пересыплем саван миррой и алоэ, которые принес Никодим. Встань, Мария.

Но так как она по-прежнему молчала и не двигалась, то женщины подняли ее общими силами.

— Кто вы такие? — взглянула она на них дикими глазами, а когда заметила лежащее на земле тело, то припала к нему и прижалась запекшимися губами к ране в боку.

Кровь в ране была еще теплая, как будто бы прямо из сердца. Мария долго высасывала рану, а потом стала ползать вокруг тела, как бы ища новых ран. Она целовала руки, искалеченные, изорванные гвоздями, и раненые ноги, высосала кровавую пену с его уст.

— Мария, мы должны похоронить его еще до шабаша, — объяснял ей Никодим.

— Что ты делаешь? — рыдали женщины. Наконец, они насильно оторвали ее руки, конвульсивно охватившие тело Иисуса, и подняли ее на ноги.

Мужчины окутали тело в саван и понесли его в находящуюся невдалеке, выкопанную в скале гробницу. Женщины шли с причитаниями и вели под руки ступавшую, словно лунатик, Магдалину.

Глаза ее светились ярко, словно две гнилушки, бледное лицо было все в белых пятнах, как будто бы измазанное гипсом, вокруг пылающих губ горели красные полоски застывшей крови.

Когда тело Иисуса положили в пещере и задвинули камень и едва только женщины пустили Марию, она упала на колени и с тихим стоном, похожим на писк сдавленного птенца, прижалась к камню головой, обвив его, как золотыми лучами, своими рассыпавшимися волосами.

Наступил уже вечер, ночь должна была быть светлая, луна сияла полным светом.

— Пора уже возвращаться, — прервал торжественную тишину Никодим.

— Мария, идем! — просила ее Саломея. Мария неподвижно стояла на коленях, словно застыла или вросла головой в камень.

— Оставим ее, пусть в прохладе ночи утишится ее печаль, успокоится наболевшее сердце, — предложил взволнованный Иосиф.

— Как же мы оставим ее одну? Разве вы не видите, что она беспомощна, как сирота, еще умрет здесь, — Хуже всего то, что она не плачет, — рыдала Вероника.

— Я присмотрю за ней, — глухо заговорил Иуда, — У меня много времени. Меня никто не ждет с пасхой.

Когда все ушли, Иуда осмотрелся вокруг, подошел к Марии, грубо поднял ее под мышки и произнес резким, повелительным тоном:

— Довольно уже, идем!

Мария, совершенно разбитая, лишенная сил и воли, позволила себя увести, послушная, покорная. Иуда шел молча. Когда они проходили мимо Голгофы, он мрачно посмотрел на пригорок и насмешливо проговорил:

— Лысый и пустой — как будто бы ничего и не было. — Задумался и проворчал;

— Обманщик, самый обыкновенный обманщик.

Долго вел Иуда Марию по выбоинам и изворотам дороги, а потом по крутой тропинке вверх. Здесь над глубоким оврагом, на дне которого катился почти высохший поток, стояла полуразвалившаяся, покинутая хижина без окон и дверей, с глиняным полом.

— Вот мой дворец, — едко рассмеялся Иуда. — Садись. — Он вытащил из угла циновку из соломы.

Мария присела на соломе, охватила колени руками и тупо смотрела вдаль.

— Надо пересчитать наши капиталы, — говорил Иуда насмешливо, и разбил копилку, в которую, как апостол, он собирал подаяние для Иисуса и его учеников, и начал считать. — Щедрые, — насмехался он, — одни только истертые гроши да заплесневелые драхмы. Много. Всего четыре сикля и тридцать оболов. Блестящее царское наследство. Но каков царь, таково и наследство.