Мария Магдалина

Тем временем шум и говор, доносившийся со стороны города, стал утихать, и в то же время небесный свод как будто опустился и потемнел, из лазурного становясь темно-синим; почти без сумерек, как сигнал ночи, сверкнула одна звезда, другая, потом затрепетали их целые рои, простерлась серебристая вуаль Млечного Пути и выступил резко очерченный и ярко светящийся серп луны.

– Мария, – склонясь над нею, прошептал изменившимся голосом Муций, – все звезды взошли уж над землей, и Диана вышла уже на охоту.

– Еще минуту, так хорошо, – застыла она в мечтательной дремоте. Потом она встала, собрала все розы и, неся на груди душистую охапку их, вступила в дом.

– Поужинаем…

– Я не голодна, я охотнее приняла бы ванну.

– Она приготовлена и ждет тебя. Дай мне эти розы! – Муций взял у нее цветы и куда-то удалился.

Тем временем черноглазая, смуглая иберийка провела Марию в небольшую комнату с мраморным полом, где стоял выложенный малахитом бассейн и тихо журчал фонтан. Мария, скинув одежды, погрузилась в душистую зеленую воду.

В комнатке, освещенной одной только небольшой матовой лампадой, царил полусвет. Журчание фонтана, туманный полумрак и теплая вода навеяли на Марию какое-то блаженное, тихое и томное настроение. Она попробовала заговорить с невольницей, но та не понимала языка, и только в выразительных глазах ее рисовалось безмолвное изумление перед красотой золотоволосой и белой женщины чуждого ей типа.

Когда Мария вышла из ванны, невольница обтерла ее с привычной ловкостью сначала жесткой, а потом мягкой тканью, накинула на плечи огненно-красную фату и молча удалилась, закрывая без шума за собой небольшую дверь.

Едва только она вышла, с противоположной стороны в комнату брызнула струя красного света. Мария с удивлением оглянулась – между раздвинутыми половинками занавеса, на устланном розами полу стоял недвижимый Муций, точь-в-точь похожий на статую Эндимиона, которую она видела в атриуме, – белый, стройный, красивый и мускулистый…

– Пойдем! – он подошел к ней, поднял на руки и понес в спальню.

У Марии закружилась голова от огней и красок.

По углам горели красные лампионы, на сводчатом потолке сверкала изукрашенная драгоценными камнями колесница, запряженная белыми голубями, а в ней – прекрасная фигура Афродиты. С фриза у свода, изо всех углов крылатые купидоны метали золотые стрелы, которые ниспадали по карнизу, по стенам, сверкали повсюду и несколькими зигзагообразными линиями скрещивались в звезду над роскошным, богатым пурпурным ложем.

Мария зажмурила глаза, ослепленная блеском и роскошью чертога. Муций же сорвал сетку с ее головы, распахнул фату, и в пламени раскинувшихся кудрей, обвитую ниспадающим с нее плащом, точно волною крови, положил нагую на ложе.

Пламенные поцелуи его рассыпались по всему ее телу, она чувствовала их печати на устах, на груди, на плечах, на бедрах…

Она вся трепетала и дрожала, точно от холода… А пламенное дыхание поцелуев разжигало в жилах ее огонь, раздувало пожар в крови.

Без сознания, без памяти ее руки обвили его шею, оплели стан гибкие ноги. Она впилась устами в уста, из сдавленного горла вырвался не то стон страдания, не то шепот любви. Она выгнулась дугой и потом вдруг опала и повисла у него в руках, захлебнувшись безумным упоением.

Она лежала бледная, полная счастья на лице, с чуть заметной складкой поперек белого лба, с закрытыми глазами, чувствуя, точно сквозь сладостную мглу, блаженный разлив последних спазмов его страсти.

Медленно опадала волна вспененной крови и долго колыхалась все ритмичнее, все тише, погружаясь в теплую гладь чувственного оцепенения.

– Право, ты выглядишь как Психея после того, как открыла ларец Персефоны, – услыхала она вдруг, после долгой тишины, его сдержанный голос.

– Психея? – повторила она вопросительно, приоткрыла на минуту глаза, скользнула по его лицу затуманенным взором и промолвила точно сквозь сон – Расскажи мне, я не знаю этой легенды.

Муций начал тихим, журчащим шепотом:

– Психея была младшей из дочерей одного царя, столь же необыкновенно прекрасная, как ты. Слава о ее красоте, когда она достигла девичьих лет, стала так велика, что не только местные жители, но даже пришельцы из дальних стран приходили, чтоб отдать ей дань. Ее чтили подобно Венере, а вскоре даже и больше, так что опустели храмы богини, прекратились жертвоприношения на ее алтари – никто уже больше не направлялся ни в Пафос, ни в Книдос, ни даже на Цитеру. Все спешили чествовать венками и букетами из цветов прекрасную, со дня на день все больше хорошевшую царевну. Глубоко оскорбленная богиня попросила своего сына Амура, чтоб он прострелил сердце девушки любовью к самому жалкому человеку на земле; но Амур, увидевши прелести Психеи, сам влюбился в ее красоту и приказал Зефиру унести ее на гору, где выстроил пышный дворец, и в глухую ночь вошел в ее опочивальню, заласкал, облил кровью и перед рассветом исчез.