Мария Пустынная, или история одного льва

Ночью он лежал на земле, возле какой-нибудь еще теплой скалы. Съежившись, поджав ноги к животу, как жалкий котенок. Дрожал. Но стоило ему закрыть глаза, как тут же перед ним возникали таможенники, пачки долларов, стрельба, кровь... От этих видений он дико кричал, становился на колени и рыл грязь уже давно разодранными пальцами.

Как-то под утро, когда он то ли засыпал, то ли пробуждался, услышал он странный шорох. Это шуршали священнические ризы. Дед Ионос, в полном облачении, вышел из одесских катакомб и приблизился к Гурию.

– Здравствуй, сынок, – сказал дед. – Вот ты, наконец,и вернулся. Я так долго тебя ждал. Вставай, вставай, – дед помог ему подняться.

Рука его была очень легкая и, в то же время, крепкая, твердая. Он поцеловал Гурия в щеку. Потом взял маленькую кисточку и обмакнул ее в серебряную чашечку с елеем:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – произнес дед по-гречески. 

Теплое, пахучее масло после прикосновения кисточки густо полилось по лбу Гурия, по щекам, закапало на грудь. Он хотел что-то сказать, но все слова уже как будто были им сказаны.

– Слава нашему Господу, что привел тебя, – сказал дед Ионос и перекрестился. Его запястья, выглянувшие из-под широких рукавов, были в крови от наручников.

И исчез дедушка Ионос, вернее, не исчез, но как будто отошел в сторону, встал поодаль, готовый идти следом за Гурием, кротко улыбаясь в бороду.

И заблагоухала пустыня елеем, и силы у Гурия прибавилось, и смог он идти дальше.

А вечером меловые горы становились пепельными. И трудно было взбираться на склоны, потому что ноги Гурия были слабы, и не за что было ухватиться худой руке.

И когда он полетел в какую-то глубокую яму и почувствовал, что у него больше нет сил подняться, снова послышался шорох ткани. И вышел к нему из воздуха монах Дамиан, в длинной рясе, перевязанной в поясе веревкой, и с капюшоном на голове. Монах поднял Гурия и, улыбнувшись, повел его вверх, по крутому склону, как по ровной дороге.

– Когда-то в Риме мы встретились у Собора Святого Петра и кормили птичек, помнишь? Мы тогда говорили о смирении и покаянии, о том, что Бог прощает любой грех раскаявшемуся грешнику. Прощает и щедро награждает, – сказал Дамиан по-итальянски, но Гурий понимал каждое его слово. – А я умер от рака в прошлом году. Но ведь смерти нет, у Бога все живы.

Они взошли на высокую гору. Дамиан устремил взор на восток, где в темном небе прорезывалась красная полоса восхода.

А потом пришла мама. Гладила его по голове. Целовала. И повторяла: «Сынок, Гурочка, вставай...» И он чувствовал на своем гноящемся обожженном лице ее теплые живительные слезы.

– Да, мамочка, да. Сейчас, только не плачь, не плачь, – просил он ее.

На равнине он срывал травинки и жевал, высасывая из них капельки влаги.

Недолго с ним шел авва Серапион, длинный и худой, широкими шагами, весело размахивая кадильницей. Говорил на коптском о том, что вот теперь у Гурия борода тоже вся седая и волосы тоже седы.

– «Любовь все прощает, всему верит, всего надеется…» – напевал авва Серапион, а Гурий ему подпевал.

И странным казался этот иссохший, грязный бородатый мужчина, бродивший по пустыне день и ночь и распевающий псалмы. Как будто вернулись времена древних отшельников, кочевавших по пустыням всего христианского Востока Римской империи, спавших на земле и славословивших Бога своими песнопениями…

………………………………........................................................................

Он сидел, вперив в нее взгляд безучастных, обезумевших глаз. Она лежала на песке, неподалеку от одной пещеры в горе. Лицом к востоку, со сложенными на груди руками. Близ ее головы, на песке были написаны какие-то буквы, но их уже так замело песком, что нельзя было различить.

Темная, протертая во многих местах власяница из верблюжьей шерсти покрывала ее обожженное, орехового цвета тело. Ее руки ниже локтей и ноги от колен вниз были высушены солнцем до самых костей. Кожа на шее и на лице была в толстых складках и морщинах. Собственно, это было не лицо, а  выдубленная солнцем маска с выдававшимся вперед иссушенным коротким носом. Между приоткрытыми губами зияла трещина рта. Короткие волосы выгорели до пепельного цвета.

Ничто в этой мумии не напоминало Мариам. Быть может, это была мумия другой женщины. Ведь Мариам-то – не единственная женщина на земле, которая по своим причинам могла очутиться в этой пустыне и там окончить свой земной путь. Но смертельно уставший, едва ли не галлюцинирующий, измученный бессонницей и голодом, Гурий не допускал иной мысли. Он был уверен, что перед ним – Мариам, что Бог привел его сюда именно для того, чтобы он предал ее тело земле.

Неподалеку сидела ящерица. На власяницу умершей порой запрыгивали кузнечики, и ящерица как будто ждала удобного случая, чтобы на них напасть.

Гурий приблизил к ящерице руку, и та вдруг вскарабкалась на его ладонь. Ненадолго замерла, затем спрыгнула на песок и устремилась туда, где воет ветер и кричат голодные гиены.