Мария София: тайны и подвиги наследницы Баварского дома

В 1900 году эта выдающаяся наездница, которая, кажется, посвятила все свои вознаграждения Зеленому Дракону, Калембуру, Пафосу, Вильне, Турену, Потиньеру, Розе-Розе, Балаезу, Маленькому Монстру, Пранзе, Максиму и Консьержу[462], эта любительница скачек, давно известная в гильдии владельцев лошадей, внезапно объявляет о том, что выставила свой конный завод на продажу[463]. В качестве объяснения она весело заметит одному их своих знакомых: «Когда потерял свою корону, нет смысла вдобавок проигрывать скачки»[464].

Тем не менее внезапная ликвидация ее конюшен, несомненно, имеет целью только одно: нерв войны! Героиня Гаэты, вероятно, ищет дополнительные деньги для успеха своих восстаний.

Конспиративные места? Торговля ее отважного соотечественника Станислава Романини, по профессии – мирного бакалейщика, всего в нескольких шагах от ее дома.

Два раза в неделю этот тосканец[465] осуществляет поставки для Ее Величества[466].

А все слуги королевы[467] запасаются макаронами и итальянским вином в его лавке. Расположенная на улице Женераль-Анрион-Бертье, 2, эта лавка стала центром внимания агентов Бурбонов и их временных союзников.

Второй адрес? Ouvrages Calabrais, на улице Сен-Рош. Полиция обнаруживает, что доходы этого магазина, дающего рекламу в самых престижных периодических изданиях, направляются на финансирование анархистской пропаганды. Продавщица Карлотта – дочь опасного активиста.

Третьим и последним пристанищем была собственная вилла государыни. Ее обширный парк со служебным входом, тянущийся до улицы Шарль-Лаффит, создавал идеальные возможности для тайных посещений. Там были замечены мужчины, которых не видывали в приемных европейских дворов. Некоторые газеты утверждают, что однажды летним вечером 1900 года, через несколько дней после убийства короля Гумберта, полицейские окружили дом и провели обыск. Слишком поздно! Перелетные анархисты, вовремя предупрежденные, успели покинуть временное гнездо.

Вскоре бакалейщик Романини потеряет свою торговлю и будет сослан, несмотря на обращение по его делу депутатов-социалистов к председателю Совета Вальдеку Руссо [468], [469].

L’Aurore[470] сможет нанести серьезный удар по правительству, которое перешло границы «реакционизма» и выдвинуло надуманное обвинение против этого храброго торговца, который был виноват разве что тем, что являлся социалистом, префект полиции оставит в силе постановление о высылке. Станет также известно по дипломатическим каналам, что как император Австрии, так и правительство Французской Республики напрямую попросили Марию Софию хранить молчание.

Несколько лет спустя, после приема, устроенного принцем Радолинским в посольстве Германии в честь Марии Софии, граф Торниелли, новый посол Италии в Париже, не скроет своего возмущения перед своим немецким коллегой и графом Ортенбургом, министром Баварии в Париже: «Вы только что чествовали женщину, которая участвовала в сговоре с анархистами!»

В конце тридцатых годов Шарль Малато, журналист газеты L’Aurore, сын коммунаров и убежденный анархист, который всегда отрицал наличие каких-либо связей с королевой, откажется от своих заявлений. За шесть месяцев до смерти, в возрасте восьмидесяти лет, он признается, что часто посещал бульвар Майо. В газете Le Peuple[471] он подробно опишет дом Марии Софии, сад перед домом, большой салон на первом этаже с неаполитанским убранством и бычьими рогами на стене – от злого глаза. Он вспомнит свои обеды с Марией Софией, во время которых за блюдом пасты он и прославленный Малатеста вместе затевали сговоры. Королева, которая была активной сторонницей Дрейфуса[472] и часто обвиняла своих гостей анархистов в «умеренности», однажды сказала ему, что она ни на что не претендует сама. Она считала себя старой и непоправимо обделенной. У нее не было детей, она не признавала за собой никаких прав. Ее единственным стремлением было стать крестной матерью… республики: «Я хочу, чтобы те, кто сверг меня, в свою очередь были изгнаны. Когда в конце осады Гаэты я увидела, как пьемонтцы поднимают свой флаг на башне Орландо, я почувствовала в своем сердце нечто такое, что заставило меня пообещать себе, что я не умру, пока не отомщу. Династия Савойи, которая, когда я приехала в Италию молодой, уверенной в себе, опутала меня своими интригами и ложью, я ей этого не прощу»[473].

И никогда она не скажет своим товарищам-революционерам, что ее поступок, возможно, имел отношение еще и к настоящему дворянину, который когда-то имел безумие обожать ее глупой любовью. К человеку, который пожертвовал всем ради нее.