Мария Стюарт

Бёрли напомнил Марии, что Елизавета однажды уже спасла ее от суда по обвинению в измене вместе с Норфолком и «защитила ее от гнева ее собственных подданных». Мария на это лишь улыбнулась. Вмешался Хаттон: «Если вы невиновны, вы только погубите свою репутацию, избегая суда. Отбросьте бесполезную привилегию королевского сана, предстаньте перед судом и докажите свою невиновность». Этот довод показался Марии весомым, и 14 октября она согласилась предстать перед комиссией. На самом деле у нее не было выбора. Ее попытка призвать на помощь союзников за границей была почти безнадежной, но 21 ноября Генрих III писал своему послу де Курселю: «Теперь я желаю, чтобы вы побудили короля Шотландии… выступить на защиту своей матери».

Суд проходил в большой комнате над Большим залом, в холодном и мрачном помещении, подавлявшем всю наскоро расставленную там мебель. На одном конце комнаты находился помост, на котором стоял пустой трон под балдахином с гербом Елизаветы. На скамьях без спинок, протянувшихся вдоль одной стены, поместились лорд-канцлер Бромли, Бёрли, пять графов и виконт. Одним из графов был ее прежний тюремщик Шрусбери, который сделал все возможное, чтобы ему позволили не являться на суд, даже предложил прислать свой вердикт о виновности еще до суда. Но Бёрли решительно напомнил ему его обязанности. На противоположной скамье располагались тринадцать баронов. Рядом с ними поместились Хаттон, Уолсингем, Сэдлер, Майлдмэй и Паулет. Вокруг них находились судьи и прочие светила юриспруденции. У всех них были столы, заваленные документами. В центре стояло кресло, предназначенное для Марии, с подушечкой для ног. Стола у нее не было. Ее должны были поместить у подножия королевского помоста, сделав ее положение наиболее унизительным, а судьи угрожающе расположились бы по сторонам.

Мария вошла, поддерживаемая Мелвиллом и Бургойном, а также хирургом, аптекарем и тремя дамами. Члены комиссии почтительно сняли шляпы и склонили головы, пока она, страдая от боли, медленно двигалась к креслу, заявляя при этом, что ей следовало бы сесть на трон на помосте, под балдахин. Как только она села, лорд-канцлер сообщил ей, что Елизавета «не без великой скорби» уведомляет: «Вы замышляли погибель для нее и Англии и изменение религии». Мария, все еще сидя, дала ответ, заговорив не о своей вине или невиновности, но о своем положении и об отношении к суду:

«Я — абсолютная королева и не сделаю ничего, что нанесло бы ущерб моему собственному королевскому величию, или же величию государей моего ранга, или же моего сына. Я пока еще не ослабела умом и не склонюсь под тяжестью моих несчастий… Мне совершенно неизвестны законы и статуты Англии; я лишена советников и не знаю, кто будет моими пэрами. У меня забрали бумаги и записи, и ни один человек не смеет выступить в роли моего защитника. Я невиновна в преступлениях против королевы. Я не подстрекала ни одного человека против нее, и меня нельзя обвинить иначе, чем посредством моих собственных слов, высказанных или собственноручно написанных, а таких улик против меня нет. Однако я не могу отрицать, что вверяла себя и мое дело иностранным государям».

Мария затем вновь заговорила о своем сане независимой и коронованной правительницы, а также о том, что Елизавета не помогла ей в беде. Все это попросту проигнорировали, и комиссия спокойно пошла дальше — к прямым обвинениям.

Королевский адвокат Годи, одетый в эффектную синюю мантию с красным капюшоном, подробно описал заговор Бабингтона и признал, «что Мария знала о нем, одобряла его, выразила свое на него согласие, обещала свою помощь и предложила пути и способы его осуществления». Это был ключевой момент, и Мария это знала. Она вполне могла догадаться о том, что по крайней мере часть ее корреспонденции — в руках суда, и предположить, что часть показаний против нее добыта под пыткой. Однако она не могла знать, какими именно сведениями располагает Уолсингем, и ей не сообщили о том, какие улики будут представлены на суде. Мария была убеждена в том, что комиссия признает ее виновной, а парламент приговорит ее к смерти, хотя и могла питать слабую надежду на то, что приговор не приведут в исполнение. Поэтому, зная, что терять ей нечего, Мария не колеблясь делала самые крайние заявления.

Выбрав тактику полного отрицания, которой она придерживалась перед Паулетом в Чартли, Мария утверждала, что не знакома с Бабингтоном, Баллардом или кем-либо еще из заговорщиков. Она «не подстрекала никого к совершению преступления, а находясь в тюрьме, и не могла знать или догадываться о том, что они пытались сделать». Она признала, что страстно стремилась обрести свободу, и это — «вполне естественное желание». Было зачитано признание Бабингтона, но Мария просто заявила, что ей писали многие и «из этого нельзя вывести, что она знала об их греховных намерениях». Затем были оглашены письма к ней от Бабингтона, а она сказала, что никогда не писала ему сама. На это был дан немедленный ответ — зачитали также и обличающее ее письмо от 12 июля 1585 года.