Мария в поисках кита

Я не хочу видеть даже сиреневые ботинки Кико, а других не будет, — это ясно как божий день. Для того, чтобы увидеть другие ботинки на Кико, нужно увидеть другого Кико (следовательно, подняться на маяк и навести окуляр телескопа на остров). Не факт, что Кико снова попадет в поле зрения, — на велосипеде или без него. Но, если я буду терпеливой, возможно, мне удастся увидеть кого-то еще. Майтэ, Анхеля-Эусебио, каким я запомнила его по лету. Курро — бывшего актера и брата Кико: я сразу пойму, что это — Курро, ведь я видела его фотографии, вопрос лишь в том, будет ли он в шапочке marinerito. Курро вполне может беседовать с Анхелем-Эусебио, и возле них будут отираться кошки. А если из кафе выйдет еще один человек — с судком для пищи (para llevar) [48]и кофе в картонном стаканчике, я буду точно знать, что это — кто-то из приезжих.

Э-э… Свен.

Он приехал не один, а со своей аппаратурой для изучения китов, редко заплывающих в Средиземное море. Аппаратура тоже найдется: где-нибудь за океанариумом или на противоположной маяку оконечности острова, расставленная в шахматном порядке (почему мне кажется, что все высоколобые научные приборы числом больше двух должны быть расставлены в шахматном порядке?). Еще одно предназначение аппаратуры — помимо проведения необходимых исследований и замеров снимать с окружающего ландшафта налет сюрреалистичности. Инфернальности, как сказала бы паучья самка ВПЗР.

В обществе высокоточной техники редко сходишь с ума.

Возможно, я даже увижу китов — даром, что ли, неведомый мне Свен тащил сюда столько специальных причиндал? — киты не должны подвести его. Настоящие киты, а не те, у кого женские головы. Настоящие киты никогда никого не подводят, не то что женщины.

Возможно, я увижу Сабаса — ведь он должен вернуться за своей курткой!..

Мысль о Сабасе наполняет меня неожиданным теплом, в моем воображении он неотделим теперь от голоса Кико на пути к маяку. Запах этого голоса преследует меня — терпкий и свежий, можжевеловый, я и проснулась от этого запаха.

Непонятно, откуда он исходит, но это — не освежитель, не отдушка, не эссенция. И не парфюм. Что-то очень настоящее. Единственное, что можно считать настоящим и безусловным. Сказать что-то подобное о себя я не могу. Это же касается Кико (в сиреневых ботинках и с нарисованными глазами) и ВПЗР (приклеенной к стулу в кафе).

Все мы — не движемся, хотя и совершаем движения.

Впрочем, я могу говорить только о себе.

Этим утром я забываю почистить зубы. Потом — вспоминаю, что не почистила, но не делаю ничего, чтобы исправить эту досадную гигиеническую оплошность. Я захожу в ванную только для того, чтобы посмотреть на себя в зеркало: все ли в порядке с глазами?

С ними все в порядке.

Очевидно, они играют какую-то роль в повествовании, вот ВПЗР и пощадила их, оставила такими, какими они были всегда: настоящими, карими.

Или они были совсем не карими, до того, как мы высадились на Талего?

Я не помню точно, вот проклятье! Я ни в чем не уверена, ни в чем.

Возможно, в каком-нибудь из файлов с дневниками я найду описание собственных глаз. С этой мыслью я приступаю к перетряхиванию личных архивов, но не обнаруживаю ничего, кроме самого последнего по времени «Lost, Angry & Unlucky». Еще полчаса поисков — и я добираюсь до файла «Melancholisch Schund»(восстановлен). Судьба остальных дневниковых записей неизвестна, но почему-то это мало волнует меня. Если уж кто-то вторгся в мою голову и творит там, что хочет, — стоит ли жалеть о перлюстрации каких-то жалких дневников?

Но восстановленный файл «Melancholisch Schund»все же стоит открыть.

Чем больше я читаю его, тем больше кажусь себе одной из пасторальных японок с открытки: той, что сидит чуть дальше от моря, чем ее подруга. Мне остается только следить за тем, как где-то у горизонта проплывает лайнер пароходной компании «Messageries-Maritimes», сверкающий множеством огней. Где-то там, на одной из палуб, прогуливается моя жизнь до Талего, местами — забавная, местами — невыносимая, местами — исполненная надежд, но это — не самые важные определения.

Моя прошлая жизнь — понятна и управляема.

В ней нет места сверхъестественному, если, конечно, речь не идет о сверхъестественной гордыне, строптивости, себялюбии и эгоизме ВПЗР. Я пытаюсь вычислить, сколько же времени прошло с того момента, как «Pilar-44» пришвартовалась к острову и мы оказались в объятьях гребаного Талего. По всему выходит — не больше недели.

А мне кажется, что прошла вечность.

Или… ровно столько времени, сколько ВПЗР тратит на написание двух третей любого из своих романов. Обычно это растягивается на долгие месяцы, и возникает хроническая усталость, тянущая за собой ненависть к опостылевшим героям. Настолько сильную, что оставшуюся треть она попросту сливает за пару недель.

В каком месте сюжета я нахожусь?

Что, если уже пришло время возненавидеть меня и слить за ненадобностью?

Нет-нет, — успокаиваю я себя, прошло слишком мало времени, чтобы ненависть стала всеобъемлющей. Неделя, всего лишь неделя.