Мария в поисках кита

Тема с «камой пухлой» и вправду больше не всплывала, и ВПЗР печатается исключительно на офсете. С дальним прицелом на мелованную бумагу, золотой обрез, золотое тиснение и переплет из шкуры трехмесячного ягненка, нежный и удивительно приятный на ощупь. Только это может хотя бы отдаленно соответствовать ее невъебическимкосмическим божественным текстам. И кто после этого назовет ВПЗР нормальным человеком, лишенным мании величия?

Я, во всяком случае, не рискну.

Зато рискну предположить, почему сафьяновый бестиарий оказался пустышкой. Это — не главная книга. Для своих романов ВПЗР всегда выбирает нечто главное: книгу, фильм или музыкальную тему, — и начинает потрошить их, произвольно переставляя акценты; и не успокаивается, пока не доведет дело до конца, не вынет все внутренности и не запихнет обратно, в произвольном порядке. И эти, кое-как слепленные и набросанные друг на друга куски, тотчас же начинают пожирать черви собственных вэпэзээровских идей и мыслей по поводу. Так что — как бы ни распиналась ВПЗР о своей творческой лаборатории, больше похожей на башню из слоновой кости, — это всего лишь бойня, грязная, малопривлекательная; залитая кровью и слизью, забитая требухой и плохо перемолотыми костями. И в ней ни на минуту не прекращается работа по освежеванию и разделке туш. И даже если эти туши принадлежат священным коровам литературы и искусства, ВПЗР ничто не остановит —

так даже веселее.

Мне тоже становится весело, — и иначе чем истерическим это веселье не назовешь. Все проясняется, Ти, — или прояснится в самый ближайший момент; нужно только исследовать пару книг, поверхность прилавка и все то, что может оказаться под прилавком.

От мысли порыться в книгах я отказываюсь сразу — уж слишком их много: целые напластования, огромные массивы. Однотонность корешков утомляет глаз, есть лишь несколько резких цветных полос — разной степени толщины. Вполне ожидаемая «Алиса…» (подарочный вариант и вариант классический, изданный Академией наук, где сносок и примечаний гораздо больше, чем собственно текста. Именно такой лежит на прикроватной тумбочке ВПЗР, вечно открытый на тридцатой странице). «Сто лет моды» и «Сто лет криминалистики» — не в пример более любимые, чем «Сто лет одиночества». «Справочник начинающего яхтсмена». «Справочник певчих птиц». «Третья египетская экспедиция Наполеона в рисунках и таблицах», «Русско-английско-немецко-французский разговорник Сольмана»…

Неужели — воображение кончилось?..

Я ошиблась. Кроме «музыки ветра», от сувенирного божка Анхеля-Эусебио остался еще и телефон. Он стоит там же, где и стоял, — на прилавке. И он все такой же старинный, с увесистой трубкой, больше похожей на трость с двумя набалдашниками по краям.

«В случае убийства набирайте «М», — меланхолично произношу я вслух, разглядывая телефон. Примерно то же самое наверняка сказала бы и ВПЗР. Или подумала. Или написала. «Набирайте «М» — так назывался фильм Хичкока, а как раз сегодня мы говорили о Хичкоке… Воздух вокруг телефона начинает сгущаться и становится молочно-белым, и аппарат Анхеля-Эусебио скрывается в нем, чтобы через секунду явиться совсем иным: черным и пластмассовым, с удлиненными рожками рычагов, на которые кладется трубка. С диском, где над каждой цифрой расположены строенные буквы и лишь единица совершенно свободна и над нулем написано «operator». А «М» действительно соответствует шестерке. Точно таким телефон был и в самом фильме. И точно таким — на скадрированном снимке из «Vanity Fair», где место героини Грейс Келли заняла Шарлиз Тэрон. И если это смогла сделать она, то смогу сделать и я.

И даже повторить всю мизансцену.

Сняв трубку, я подношу ее к уху; в самый первый раз (и в совсем другом телефоне) там была тишина, теперь же слышно легкое потрескивание, сквозь которое пробивается неясный, леденящий душу шепот: сдохни, сдохни, сдохни…

Нельзя сказать, что эта комбинация слов застает меня врасплох, совсем нет. У меня и ответ заготовлен, не менее убийственный, чем «сдохни, сдохни, сдохни».

— Неужели воображение кончилось?

— Сдохни… — шипит трубка.

— Сдохни сама, — парирую я и кладу трубку на рычаг, попутно отмечая, что и от нее тащит не мужскими и не женскими, а черно-белыми фотографическими духами.

Прилавок.

Так-так.

Ожидаемых мной постмодернистских сортирных откровений на нем нет, есть лишь одно-единственное имя — MARIA. Вернее —

MARIA MARIA MARIA MARIA MARIA MARIA —

от одного края прилавка до другого, около двух сотен одинаковых «Maria», а может, даже больше. Имена вырезаны ножом у самой кромки; работа довольно трудоемкая и занявшая много времени. Ложбинки и перекладины первых имен уже успели потускнеть, зато последние выглядят относительно свежими.

Присев на корточки, я рассматриваю внутреннее ребро прилавка. Оно попало в поле зрения случайно: ведь я присела только для того, чтобы поискать жестянки с дрянными тайнами. Но и ребро живет своей жизнью — и довольно интенсивной. Оно украшено еще одним повторяющимся именем: MANOLO.