Марина

— Да, тут ты права. Его чистые провинциальные мозги можно заполнить чем угодно…

— Не надо так ругательски употреблять слово «провинциал». Провинциал — не тот, кто живет далеко от Москвы или Парижа. Провинциал живет вдали от самого себя. Он ищет поддержку в мнении окружающих, в лести, в словечках, в тряпках, а чего хочет сам — не знает. У него нет времени прислушаться к себе, узнать себя. А тот, кто не знает себя, не может разобраться в окружающих. Вместо того чтоб определять ценность близких людей — друзей, приятелей, учителей, девочек, — он пользуется расхожим ценником. Ценность и рыночная цена — понятия взаимоисключающие, потому что рыночная цена на человеке ставится глупцами по глупому принципу, оценивающему только внешнее. А ценность — это другое. Мне понравилась Танина мысль. Действительно, провинциал — понятие не географическое. Уж я–то это знаю.

На улице было промозгло, холодно. У Тани покраснел нос, и такая, озябшая, с красным носом, она была мне близка еще больше, потому что вообще–то ее красота меня пугала, заставляла думать, что я не стою ее, а вот когда она болела или, как сейчас, с красным носом, она была так по–женски жалка, слаба, желанна… И я забывал о разнице в шесть лет, о том, что она умнее, талантливее меня, я чувствовал себя мужчиной, ответственным за нее, и злился на ее предыдущую взрослую жизнь, которая была такой неустроенной и безнадзорной. Я знал, что Таня сильная, очень сильная, но оттого–то она была вдвойне несчастней слабеньких, но хитреньких женщин, которые добиваются своего не мытьем, так катаньем. А Таня жила честно, без передергиваний, без хитростей. Поверив мне, Таня выложила свои карты на стол: да, люблю, отдам все, ничего не оставлю про черный день, никого не предпочту, никаких тайн мадридского двора не разведу, но в ответ от тебя потребую все, что можешь дать, иначе не играю. И только мой предыдущий опыт общения со взрослыми людьми, знание их отношений помогли мне оценить Таню правильно. Все–таки нет во мне одного современного недостатка — инфантильности. И я, наверное, умею определять ценность, но не цену окружающих. Таня же для меня — бесценна.

Я поцеловал ее на улице, у входа в ее парадную (она не любила целоваться на лестнице), и сказал:

— Таня, я тебя ужасно люблю.

Я редко говорил ей такие прямые и обычные слова, стеснялся. Но сейчас, замерзшей, посиневшей, сказал их.

— Что это с тобой? — усмехнулась она, но я–то видел, что она рада моим словам.

— Нет… Хотя сегодня со мной было что–то странное… Я слышал голос мамы…

— Это действительно странно, — тихо сказала она и добавила: — Я тоже люблю тебя, Витя. И даже не знаю — за что.

— За то, что я никогда не предам тебя, Таня.

— Да. И за это.

Домой я шел пешком и, стыдно сказать, почему–то плакал. То ли заболевал, то ли уже предчувствовал — что–то случилось.

Дверь в нашу квартиру была распахнута. В дверях стоял отец. Губы его дрожали, глаза были красны.

— Витя, — сказал отец, — Витя… И я все понял.

ЮРИЙ КУЗЬМИН

Я эмоциональный тупица. Существо недоразвитое, тугодумное. До меня доходит, как до жирафа. По крайней мере, довести Хромова до падения мог только я. Я, видите ли, доверял.

Сегодня Хромов на работу не вышел. Заболел, сирота. А я с работы не ухожу, потому что вот уже две недели, как мне некуда идти. Комната, которую я снимал, понадобилась хозяевам, а новой я никак не могу найти. Две недели я ночую в своем кабинете. Надо искать комнату, а я вместо этого сижу тут и гляжу в одну точку.

Когда среди мертвой тишины вдруг оглушительно затрещал телефон, я даже вздрогнул. Пошла полоса неудач, так что ждать добра от неожиданного звонка я не мог, не хотел брать трубку. Но потом ругнул себя и взял все же.

— Слушаю, — сказал я, отвратительно заикаясь.

— Мне Хромова…

— Девушка, дорогая, он сегодня вообще болен, а если бы и не был болен, то рабочий день все равно давно окончен…

— А которой час? — спросила она.

— Девушка, вы что, больны?

— Немного. А вы Кузьмин?

Я удивился, откуда хромовская девица знает меня.

— Ну, Кузьмин…

— А что вы делаете так поздно на работе?

— Я здесь живу, — грубо ответил я.

— Вы можете передать ему мои слова, Хромову?

— Вряд ли буду иметь счастье беседовать с ним.

— А вы все равно передайте. Скажите, Марина сказала, что она его презирает. И никогда, никогда не хочет видеть… И пусть не звонит.

Марина, Марина… И этот голос. Я вспомнил вдруг ту смешную девчонку, которую я однажды провожал от Семена с Лилей. Такую на удивление смешную и некрасивую. Вспомнил ее тогдашнее кокетство, глупую детскую манеру стоять носками внутрь и выпятив живот, вспомнил свое удивление тем, что таких принимают в Театральный институт. Да, но что за дела могут быть у нее с Хромовым? И зачем ему знать, что она о нем думает? Об этом я у нее и спросил, заикаясь уж совсем невыносимо.

— Я та самая актриса, которая сбежала от него с режиссером, — сказала она.

И я все вспомнил. Она же говорила мне это в машине еще тогда, осенью. А я ей не поверил. Думал, клевещет на нашего сиротку. Однако, у него тоже странный вкус…

— Так который час? — спросила она.

— Полдевятого.