Марина

Хотя нет, нет, я не точен. Я не то чтобы жил переживаниями героя, переживания–то были отрицательные, а, наоборот, меня распирали положительные эмоции. Я с радостью играл вначале любопытство, потом удар, горе и злобу. Нет, это был не герой, а я, Виктор Лагутин, который счастлив, играя боль. Играл и знал: эк лихо получается! Все у меня в кулаке. И в общем–то мне плевать на мальчишку, которого я играю, я счастлив от ощущения собственной силы. (Потом я узнал, что это и есть вдохновение: не умирать вместе с героем, а счастливо рождаться самому.)

Маша Яковлевна не прервала нас ни разу, она, конечно же, чувствовала, что происходит с о б ы т и е.

Сыграв рассказ, мы повалились на один куб, расслабленные, как мешки, приткнувшись друг к другу плечами.

— Кто хочет что–нибудь сказать? — спросила Маша Яковлевна.

— Я! — выскочила Ксанка и понеслась во весь опор: — Я хочу сказать, что я дура! Я почти предала Марину. В последнее время мне казалось, что разговоры о ее таланте преувеличены. А сегодня… А о Лагутине я вообще черт знает что думала…

Хоть это все был обычный Ксанкин бред, но я понял, что она хотела сказать. И почему сказала так. В Маринке действительно многие в последнее время сомневались. д уж что говорить обо мне! Мной никогда не очаровывались. И еще в Ксанкиных воплях прозвучала надежда. Надежда, что ее Игорь тоже не безнадежен. Что и он может еще доказать всем. Ксанке ведь так нелегко мириться с более чем средними способностями Игоря. Какие они все–таки у нас прекрасные, эти девчонки! Да и вообще, сколько на свете прекрасных людей! И как я всех люблю.

— На мой взгляд, Морозова вначале слишком безучастна, — сказала Жанка.

Она сказала это, чтоб показать себя. Мадам слишком робка на площадке, поэтому критична при обсуждениях.

— Да. И плечи зажаты, — добавила Ермакова, потом по–свойски обернулась к Маринке: — Зажата, старуха. И слишком похожа сама на себя.

— Да, я всегда похожа сама на себя. Даже если подписываюсь чужим именем или не подписываюсь вообще…

Никто не понял, почему она так сказала, почему покраснела Ермакова, да и вообще — что происходит. Ермакова села. Надулась, как мышь на крупу.

— Я ничего не хочу сказать, — развела руками Маша Яковлевна, — у меня нет замечаний. Но я думаю, что Марина и Витя долго не забудут сегодняшний день.

Потом все куда–то девались, мы с Маринкой остались одни.

— Я ничего не помню, — сказала она, — и вообще, я, кажется, больна…

Она взяла мою руку и прижала к своему лбу. Лоб ее горел. Не нужно было градусника, чтоб понять — температура. И температура высокая. Ничего удивительного — по городу ходил мартовский грипп.

— Тебе надо сейчас же домой, — сказал я, — погоди, пригоню такси… — я бросился к дверям, но она позвала меня:

— Знаешь, Витька… Спасибо тебе… За все. За сегодня. И за вчера. И знаешь, Ксанка точно сказала… Я и сама себя предала… Я думала, что никогда уже не смогу. Но я ведь могу? Скажи, могу?

— Ты–то? Да больше всех!

— Но ты понимаешь, что мне и надо мочь больше всех? Ведь я… некрасивая. Я брошена, Витька. Я никому не нужна…

— Ты не нужна?

Она плакала, и ее горячие слезы капали мне на руку. Я боялся сам заплакать, потому еще раз хлопнул ее по плечу и побежал ловить машину. В раздевалке сидела Таня.

— Витя! — она бросилась ко мне с радостной улыбкой. — Все говорят, что вы сегодня сделали что–то необыкновенное. Где Марина?

— Во второй аудитории. У нее, кажется, грипп. Я бегу за такси, а ты иди к ней.

Уже в машине Таня сказала, что зашла за мной потому, что звонила Воробьева — звала на день рождения. Она теперь зовет меня через Таню. В институте было не пригласить, видите ли. Провожать себя до квартиры Марина запретила.

— Стасик дома, — сказала она.

— Но он ведь тоже болен?

— Болен? — она удивилась. — Нет, он не болен… Она ушла, а мы с Таней поехали на день рождения.

Запах вкусной еды чувствовался уже в лифте. Стоя за дверью квартиры, мы слышали шум и гам. Открыл Вася Михалыч, в клоунском колпаке, но с печальным лицом. Будто играл в мелодраме. Увидев нас с Таней, он даже будто разочаровался. Но быстро справился со своим лицом и сказал:

— О, кто пришел! — и поцеловал Тане руку. Из комнаты выглянула Маша Яковлевна.

— А где Марина? — спросила она.

— У Марины грипп, температура. Мы отвезли ее домой.

— И она так играла больная? — выскочила Ксанка.

— Ну, тут нет ничего удивительного, — объяснил Маша Яковлевна, — болезнь или несчастье очень част помогают, а не мешают актеру. Они отсекают суету и самодовольство здорового или счастливого человека. Остается суть.

— А! — обрадовалась подоспевшая Жанка. — Тогда все ясно!

Ей очень хотелось как–то попроще объяснить Маринкину удачу.

— Ничего тебе не ясно! — взорвалась Маша Яковлевна. — Болезнь обнажает суть характера, но ведь надо еще, чтоб было что обнажить.

Чего Жанке надо от Марины — ума не приложу. Одно время они очень активно общались, особенно в истории с Лауркой — стояли плечо к плечу. Когда разошлись?

Наконец выплыла и Анна.