Марина

— Да брось ты, репа, — сказал Витька. — Брось ты! А я тебе в подарок принес джинсы… Отец привез из Канады… три пары, вот честное слово! — Он, конечно, врал, но ложь была благородна.

— Да в честь чего мне подарок?

— А так просто. Бери, пока я добрый. Это со мной редко бывает.

Добрым Витьку никто бы не назвал, это точно, он расчетлив до мелочности, и его доброта должна была сразить меня, но она меня не сразила. Я взяла подарок — надо было взять, потому что он этого действительно хотел. Мы поцеловались. Я почувствовала, что улыбаюсь. Он тоже улыбался. Лицо его уже не было испуганным. Он даже не захотел ко мне зайти. Попрощались на лестнице.

Я ждала Стасика. Я думала только об одном: не выдать того, что знаю. Сделать вид, что он пришел с обязательной репетиции. Я ничего не знаю. Я его ждала. Вот и все, вот и все. Я надела Витькины джинсы и даже повертелась перед зеркалом. Шикарнее подарка быть не могло, мне они, по крайней мере, шли удивительно. Прекрасные джинсы.

Но потом мысль: это что же за сочувствие ко мне? Василий Михайлович, потом Витька. Василий Михайлович говорил о моем таланте, в котором все сомневаются. Раньше никто, кроме меня самой, не сомневался. Зачем он это сказал? Боже мой, да он же еще… любит меня. Это как же? Зачем? Письма… Я не сказала, кому были адресованы эти письма. Я ведь не сказала? Или сказала? А что сказал Витька? Что–то насчет репетиции. Что Стасик был не нужен.

Он п р о г о в о р и л с я, вот что! Потому смотрел так испуганно. «Шестерка твой Стасик, шестерка…» Нет, нет, я не устрою скандала! Это унизительно, противно. Сколько месяцев мы были с ним? Август (считать или не считать август?), сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март… нет, март еще не прошел. И все?

И этого ему хватило, чтоб исчерпать меня? Но он же сам говорил, что…

Говорил, говорил… Что я вечно вспоминаю, кто и что говорил?! Сергей тоже г о в о р и л. А что сделал? Оказывается, не все говорят, что думают. Но я же знала!

Потом я услышала его шаги. Хорошо, что джинсы уже сняла — спрятала их в шкаф непонятно почему. Подальше.

— Ну, как репетиция? — спросила я.

— Да знаешь, сегодня, оказывается, был не наш кусок. Но я все равно сидел — было так интересно.

— Конечно, я понимаю…

— Ну, а ты как? Где была?

— У мамы, — зачем–то соврала я.

— Ты чего такая печальная?

— Нездоровится. У меня, кажется, грипп.

— Да, и у меня тоже! Где у нас градусник? Я хочу: измерить температуру.

И он измерил температуру. Она у него была нормальной. Потом он спрятал градусник в футляр. Про мою температуру он позабыл. Потом я кормила его, а он трещал что–то очень неинтересное для меня. Он вообще неинтересен для меня, вот в чем дело. С каких же пор? Уж не с этих ли, когда окунулся «в искусство»? Раньше он был невежествен, как пень, но все его поступки, все его реакции были неожиданны, точны и оригинальны. А теперь он так же невежествен, но н а с л у ш а н.

Я убирала посуду, мыла ее, он ходил за мной из комнаты в кухню и все трещал, трещал.

— Марин, да ты же не слушаешь!

— Не слушаю, — согласилась я.

— Но почему? Почему ты такая вялая, ленивая? Почему ты сопротивляешься всему новому? Как застряла на девятнадцатом веке, так и не хочешь сдвинуться, а?

— Почему? Потому что в человека не все лезет. Все лезет только тогда, когда в одно ухо влетает, а из другого вылетает.

— Что ты хочешь этим сказать?

Что я хочу сказать! Знал бы он, что я хочу сказать… Что он пуст, что он безжалостен, скуп, мелок.

— Ну что ты хочешь этим сказать?

— Простая ты душа, Стасик.

— Что это значит?

— Что простота хуже воровства.

— Ага, я понял, в чем дело! Ты это потому, что тебе нужен штамп в паспорте? Ты из–за этого. Ну и ханжа!

— Согласна. Но это мой единственный недостаток.

— Почему ты такая чужая? Ну почему ты такая чужая? Неужели ты… — он кричал, захлебываясь словами и я видела, что он кричит от неподдельного страха. Не так–то легко предавать!

— Потому что чужая…

— Ах, так! Ах, ты так? — он схватил со стола чашку и запустил ею в окно.

— Не бей чужую посуду и чужие стекла! — завопила я в ответ.

— Ах, и вещи чужие? Я куплю тебе их. Завтра же.

Он бил посуду, он злобился, неистовствовал. А я спокойно наблюдала этот спектакль, потому что это был всего лишь спектакль. Он боялся, что я могу выставить его, но наигрывал (и переигрывал) еще больший страх, большее отчаянье. И в игре тонула правда. Он был ужасающе неумен.

Но это не все. Я любила его. Неискреннего, неумного, фальшивого, актерствующего. Уж не за это ли и любила?

И он, будто поняв это, вдруг перестал вопить, замолчал, подошел ко мне.

— Но я же люблю тебя, — тихо сказал он. — А ты?

— Я тоже люблю тебя.

— И все будет хорошо.

— Да. Все будет хорошо.

Мы заткнули дыру в окне подушкой и больше в тот вечер и в ту ночь не сказали друг другу ни слова. Я — потому, что боялась выдать правду, выдать свое прозрение и тем самым ускорить конец, он — потому, что молчала я.

Утром он сказал, что в институт не пойдет.

— Маринка, не ругайся… Ты же сама вчера видела— у меня температура. Маринка, ну можно?

— Пожалуйста, твое дело.