Марина

Но при всем при том я его люблю и не знаю, что с этим поделать. И вспоминаю тот момент, когда от меня еще что–то зависело, когда я могла еще что–то ему внушить и объяснить. Когда же я потеряла управление? Не знаю, не знаю. Знаю только, что оторвался от меня. Стасик, хотя, будь я умной женщиной, я бы не теряла надежды, я собрала бы волю в кулак, попыталась бы вернуть его не так, так эдак. Но это бесполезно. Я не сумею. Льстить, подлизываться — противно, бегать, следить за ним — стыдно. Только и остается, что сделать хорошую мину при плохой игре. Еще стыдно, что я раззвонила всем об этой свадьбе, и это угнетает меня ничуть не меньше, чем то, что он меня разлюбил. Он все время упрекает, что для меня важны условности. Ну что я могу сделать, если важны? Условности оберегают слабых, а я слабая, я такая слабая, что противна самой себе. Все рушится, все уплывает из рук: и любовь, и творчество. Меня не любит Стасик, в меня больше не верит Мастер. Но зачем судьба дала мне попробовать и любви, и творчества? Я не могу полюбить другого человека, я не могу найти другого призвания. Сильные люди в таком случае умирают. Умереть. Но нет, умирать не хочется. И Стасика мне еще жалко. Почему я вчера не сказала того, что думаю? Ведь сейчас гибну не только я, но и он. Ведь он так опасно для себя, так зловеще не понимает, что он еще никто, что, предавая Мастера, он отказывается от необходимых ему знаний, а предавая меня, лишает себя возможности понять, что на свете есть другие люди, с другими, чем у него, чувствами, и, не зная этих других чувств, человек неполноценен, груб, ничтожен. Он не понимает, что любовь совсем не божий дар, свалившийся на нас с неба, а неустанная работа сердца и воображения. Сколько мне пришлось потрудиться, чтоб полюбить его, и как же я попалась, полюбив. Я ведь знала, что придет эта страшная зависимость от другого человека, что начнется эта боль, этот страх, — и я все же рискнула. Я думала о Стасике, следила за ним, так и эдак перетолковывая его слова и привычки, пока не заставила себя найти в нем и ум, и щедрость, и талант. И он на первых порах соответствовал моим прекрасным о нем представлениям, а вот теперь… Может быть, другая? Но откуда? Уж это бы я знала. Хотя, вообще–то, похоже… Как же он тогда может оставаться со мной? Зачем?

Да, но ведь Сережка тоже успел не только разлюбить меня, но и жениться на Светке за какой–то месяц, пока я была на съемках.

Сережка… Какие–то фальшивые наряды… Звонит мне и намекает на возврат былой любви… А сам думает: «Уж эту–то некрасивую дуру я обману». И стыдно не ему, а мне.

Но Стасик ведь не подлец? А он тоже предал меня. Значит, все–таки я, я виновата. Стасик просто глуп. И я не сделала его умнее. А настоящая женщина сделала бы. И умнее, и тоньше. Я только и могла что мелочно ему прислуживать да пилить. А о себе забыла. Наверное, из института вылечу. Ну и поделом. И деваться мне решительно некуда, и мой дом вроде не мой. Разве что на улицу?

На улице был снег пополам с дождем, но я люблю такую погоду, только противно, что ногам холодно, все там что–то хлюпает, расползается.

Та же одинокая дура, на тех же улицах, в тех же поисках одинокого, единственного этажа, где меня ждут. Меня, не кого–то. Прикосновение тех странных людей с их чудесными гравюрами, их вроде бы и не высказанная никак ласка подняла меня тогда. Но вот я снова проваливаюсь, ищу тот дом, тех людей, а их — нет.

Взглянула на окна квартиры Ани Воробьевой — свет горел только на кухне. Кто там сейчас? И кто там вообще живет сейчас? Но нет, меня это не касается…

Я мерзла и отогревалась в знакомых парадных — в той, с витражами, и в той, с белой статуей. В этом районе вообще живет мало народу — мало прохожих, мало входящих и выходящих в дома и из домов. Можно подняться по любой лестнице, посмотреть из лестничного окна на черную мартовскую улицу и увидеть тот же черный озябший сад, тот же снег пополам с дождем.

— Снегу–то было, снегу–то… обязательно быть наводнению, — поделился со мной прохожий. И его я знала, так же хорошо знала, как улицу и сад. Свет в кухне Воробьевых погас, но в других комнатах не зажегся. Неужели их дом сегодня будет пуст?

— Будет, будет, — снова столкнулась я со странным прохожим, посмотревшим на меня в упор совершенно кротким взглядом, не соответствовавшим напору его слов.

— Будет, — согласилась я, — будет наводнение. Опять загорелось окно на кухне Воробьевых. И я пошла к ним. Почему–то представила, что Аня дома одна и что именно ей я могу сказать…

Открыл мне Василий Михайлович. Он долго и странно смотрел на меня, не говоря ни слова. Я думала, что ему передалось мое смятенье, но нет, дело было не во мне. Он был как–то странно испуган и ошеломлен.

— Давно ты у нас не была, — наконец сказал он.

— Вот, шла мимо… — я подала ему свою озябшую руку. Наверное, от этого его рука вздрогнула.

Мы опять очень долго молчали, и мне было нехорошо оттого, что и в этом доме от меня отвыкли.

— А у меня только что сидел Шарый, — сказал наконец Василий Михайлович.