Марина

Я смотрю на нее и недоумеваю: что это еще за тон: Розыгрыш?

— Это будет тебе неприятно…

Я с трудом соображаю, что шутить Кубышкина не умеет и этот идиотский тон обычен для нее.

— Брось ты кашу размазывать! — обрывает ее Лиля. — Коротко и ясно: Хромов женится…

Это не совсем доходит до меня, почти машинально спрашиваю:

— На ком?

— На Светке.

Я продолжаю смотреть на Кубышкину. Ее лицо выражает безграничную трагедию. Я чувствую, что усмехаюсь.

— Я говорю это тебе для того, чтобы ты ничему не удивлялась, — продолжает Лиля. — Мы ей тут устроили веселую жизнь. Она перевелась в новый отдел на ставку техника — папочка кому–то мигнул, в счет будущего высшего образования…

— Наплюй ты на это дело, — говорит Валечка. Я ничего не чувствую.

Они стоят рядом. У него в руках поднос: один на двоих.

— Сосисочки, пожалуй, — говорит она, — первого не надо.

— А я хочу щи, — говорит он.

Странно, что я слышу каждое слово. Мне кажется, что если мы встретимся глазами, он вдруг засмеется, махнет рукой и скажет, что он пошутил.

Но мы не встречаемся глазами.

— Четыре щей, четыре шницеля, —-говорит Лиля. Он оборачивается- на ее голос, и его лицо растягивается в улыбке:

— Привет машиносчетной…

Лиля молчит. На его лице никакого смущения. Конечно же, он видит меня. И эта его улыбка, этот бодренький тон — для меня. Ему мало того, что он меня бросил. Нужно еще показать, что это не стоило ему никакого труда.

Я иду по проходу, и мальчишки в замасленных спецовках присвистывают мне вслед. Я им нравлюсь. И я думаю о том, что я свободна и могу выбрать любого из них, хорошего, выбрать верно и без ошибки. Удар, нанесенный мне, так стремителен, что я не чувствую боли. Я почувствую ее потом.

Так как же мне судить тебя, Сереженька? Я вспоминаю Левушку Шарого:

— Когда люди делают пакости, мне хочется объяснить это сложностью жизни.

Мне тоже хочется найти какие–то сложные причины, которые толкнули тебя на это: я ведь так часто была с тобой невеселой, злой, некрасивой, мелочной и придирчивой. Я так часто мучилась оттого, что мне чего–то не хватает. Я смеялась над тобой, называла тебя глупым. Это я во всем виновата.

А с другой стороны: разве ты не знал, что я люблю тебя, разве ты не был в этом уверен? Ведь ты прожил. на свете на целых десять лет больше, чем я. Ты же должен знать, что я любила тебя несмотря ни на что. Ты же должен помнить, как я прибегала к тебе и мне было наплевать на всех — одна только радость оттого, что мы вместе. И все, что я делала, все, что я читала, смотрела, думала, — все было для тебя, и ты иногда, забывшись, начинал говорить моими словами, смотреть моими глазами.

А помнишь, как мы вместе с тобой смеялись над Светкой? А ведь ты не случайно, нет, совсем не случайно в тот злополучный день очутился там, у тебя была своя цель. И эта старая циничная баба, Светкина мать, чувствовала это. Они показывали товар лицом и знали, что не ошибутся.

А может, ты ее любишь? Ведь вот она какая молчаливая, загадочная, женственная.

Наверное, рядом с такой женщиной уютнее, чем со мной. Я ведь вся такая жесткая, негнущаяся, несуразная. Со мной можно уезжать, уходить, но вот просто тихо жить рядом — сложно, наверное. Я не боюсь мышей и лягушек, это тоже, наверное, неженственно.

Я была тебе просто товарищем. А быть женщиной и. загадкой я не умею. Научусь ли?

Может, я клевещу на тебя, думая, что ты польстился на Светкину квартиру и деньги ее родителей? Извини меня, Сережа. Ну конечно, ты ведь не так прост.

И то, что раньше ты полюбил меня, — это случайность. А она — не случайность. С тобой–то она, наверное, вся такая мягкая, теплая, нежная…

Все, что произошло, произошло с обоюдного согласия, Мы квиты.

Как мне нравится думать так…

Лиля говорит:

— Успокойся, ты за ним не бегала. Если будут спрашивать, говори, что ты его надула и бросила…

А зачем? Мне, Сереженька, совсем это неважно. И какая доблесть в том, что бросила? Чем тут хвастаться? Почему это считается особым шиком — бросить первым? Почему это люди, которые во всем прочем живут по законам совести и доброты, тут начинают лезть вон из кожи, лишь бы не казаться брошенными и обманутыми? Зачем суетиться? Все гораздо проще — любыми словами, которые приходят на ум потом, не вернешь того, что было раньше.

Ты еще придешь ко мне. Ну почему я так уверена в этом?

Ты придешь через год. Я пойму, что ты хочешь вернуться ко мне, когда однажды осенью мы случайно встретимся.

Ты пройдешь и не поздороваешься, потом обернешься, и я обернусь. Только тогда ты кивнешь. И я кивну. И ты опять обернешься. И спросишь: «Как дела?» Я скажу, что хорошо. Ты скажешь, что и у тебя все хорошо, я увижу по твоему лицу, что тебе сытно, тепло и светло. Я увижу, что ты поправился, отъелся.

И вдруг ты посмотришь на меня так, как смотрел в первый наш с тобой раз: без улыбки, торжественно, как в горе.

И не любовь, Сереженька, нет, а жалость сожмет мое горло. И я хрипло скажу: «Дурак. Какой дурак!»

И ты возьмешь меня за руку, сожмешь мои пальцы до хруста, вцепишься в мою руку, и я вспомню твои руки.

Да, я все знаю. Но я знаю, что и потом ты не полюбишь меня. Тебе этого не дано.