Марина

Мужчине было за семьдесят, но никто не осмелился бы назвать его стариком. Он носил длинные седые волосы, имел легкую, летящую походку, которая заставляла искать глазами за его спиной мушкетерский плащ или чапаевскую бурку. Ходил он чуть на цыпочках, вприскочку, но это почему–то не казалось смешным. Если говорить о лице… Что ж, это было л и ц о. Поищите в семейных альбомах фотографии дедов своих и прадедов, и если отыщете среди них портрет пожилого, носатого, ясноглазого мужчины со спокойным достоинством во взгляде, то можете считать описываемого человека именно таким. Это было лицо еще предыдущего века, без признаков суетливости и мелкого беспокойства, свойственного нам.

По жизни этого человека прокатилось несколько войн и революций, и потому он научился не выходить из себя по мелочам, отличать большое от малого.

Старость его не была отягощена ни жаждой накопительства, ни страхом смерти, потому что самые близкие его люди — жена и сын — умерли. Сын погиб на войне (ему было только двадцать), а жена несколько лет назад, прямо на сцене во время спектакля.

Сам он тоже всю свою жизнь был актером, хотя последние двадцать лет уже не играл, а только ставил спектакли в одном уважаемом театре и преподавал в Театральном институте. Имя его мало что говорило человеку некомпетентному, да что там, это было не самое громкое имя, но в театральном мире оно кое–что значило. По крайней мере наблюдательные люди обычно узнавали актеров «школы Покровского» по некой акцентированной приподнятости, романтичности их игры. Актеры, воспитанные Покровским, отличались необыкновенною яркостью. Они могли безоговорочно нравиться зрителю или точно так же раздражать его, но никогда не оставляли холодным. Недоброжелатели утверждали, что он берет начинающего актера, рассматривает его так и эдак, отыскивает его недостатки (у кого — манера говорить, у кого — манера двигаться или смеяться), подносит к ним увеличительное стекло и — с гипертрофированными недостатками — выпускает на сцену, пытаясь превратить недостатки в достоинства.

Когда он был помоложе, хотя уже и не очень молодым, он несколько раз впадал в ересь, с дерзостью фокстерьера вцеплялся в ухо какого–нибудь театрального медведя, бывал сбит, отброшен, но уцелел и, несмотря на возраст, явно готовился к новому вздорному нападению. В эту ночь он оказался на набережной потому, что ему было некуда деться. Недавно закончилась премьера его нового спектакля, состоявшаяся под занавес театрального сезона. Если б завтра же театр не закрывался на два месяца, имело бы смысл серьезно разговаривать–с актерами о премьере, но театр закрывался и разговор был бесполезен — за два месяца всё позабудут.

Премьерой Покровский был недоволен. Он не остался на обсуждение спектакля, симулировав сердечный приступ. А впрочем, приступ мог случиться, как это не раз бывало с ним на худсоветах, потому что он физически умирал от надоевшей терминологии: «сквозных действий», «сверхзадач», «режиссерских задумок» и прочих понятий, которые в устах большинства звучали абракадаброй.

Пойти домой он тоже побоялся — будут звонить, справляться о самочувствии, рассказывать, в каких словах и кто хвалил или ругал спектакль. Разговоры, разговоры, разговоры…

А ночь была хороша. Хороша потому, что действительно хороша, а еще потому, что такая вот белая питерская ночь, именно эта ночь, могла оказаться последней в его жизни. Он любовался небом над Петропавловкой — всегда оно на этом участке разное: от бледно–зеленого до серо–багряного, от теплого до пронзительно–холодного. Сейчас оно было воспаленно–желтым, каким–то искусственным, будто среди бела дня зачем–то зажгли электрическую лампочку.

Мимо прошла девушка, громко разговаривая сама с собой. Это нередко случается в Ленинграде, а вот в других городах, пожалуй, он такого не видел.

Интересно, что она говорит? Кому что доказывает? Кому не посмела или не сумела сказать о любви или ненависти? А может, просто городская сумасшедшая? Он любил слушать всяких чудаков, запоминать накал их интонаций — они умеют так странно сочетать в себе театральность и живую боль, — это то сочетание, которого он всю жизнь хотел добиться от актеров.

Покровский повернул назад и пошел за девушкой легкой своей, бесшумной походкой. Нагнал. Шел по пятам. Прислушивался. Наконец услышал:

—…Тяжелозвонкое скаканье по потрясенной мостовой… — говорила девушка.

Стихи! Она читала их не так, как читают готовящиеся к экзаменам школьницы, но так, как читают поэты. Не актеры.

Чеканка ее шагов по граниту набережной. Чеканность интонации. Она была точна и прекрасна. Ему захотелось заговорить с девушкой, он ускорил шаги, нарушил дистанцию. Она обернулась, застигнутая на полуслове. Потом испугалась. Побежала, нелепо размахивая тонкими худыми руками.

Не сумасшедшая, подумал он. Может быть, завтра она придет ко мне. Узнаю ли я ее? Нет, ко мне она не придет. Такие приходят редко.

Над Петропавловкой занималась заря.

Вот и встретились они, и никогда не узнают, что это была их первая встреча. Удивительно, не правда ли?